Роланд Харингтон - Золотая кость, или Приключения янки в стране новых русских
— Шикарная шпана! Советую вам упасть в обморок: Борис Бизонов, дон Корлэоне Российской Федерации, — мой приятель и компаньон. Он вам ноги выдернет, если я ему на вас пожалуюсь. До сих пор помню его слова в клубе «Русский гном». Он произнес их после того, как мы выпили галон водки на брудершафт и страстно поцеловались, что принято в вашей-нашей стране среди альфа-мужчин. Цитирую: «Роланд, дружище! Знай, что после нашей оргии у тебя всегда будет крыша над головой».
Бандиты, к этому времени опавшие кто на пол, кто на попутчика, застонали от страха перед моей суперпротекцией.
— Растроганный господин Бизонов выступил на сцене клуба с музыкальным номером. Он пел о своей птичьей душе, в которой есть еще что-то человеческое. Затем мы возобновили оргию, со слезами в пол и стрельбой в потолок. Если бы я не обладал железным здоровьем, как столь близкий мне император Александр III, у меня до сих пор бы болела башка от похмелья! А сколько раз я находил приют в бизоновском особняке, чья форма в виде бутылки значит для меня больше, чем я могу себе представить. На этой же эпатирующей ноте добавлю, что госпожа Бизонова — моя пассия. Впрочем, я это говорю конфиденциально. Если вы ссучитесь и донесете Борису Борисовичу про мои шуры-муры, то он убьет не меня — своего брудера по бизнесу, а ничтожника, который клеветнически сообщил ему правду.
Грабители закрутили головами в знак того, что сохранят тайну моей любви.
— Жовиальные жулики! Сейчас я вам скажу что-то такое, что даже в наркотическом сне вам не снилось. Я — ваш царь-государь! В этом мягком купе вы встретили прямого потомка Екатерины Великой, которая родила моего пра-пра-пра-пра-прадеда из-под полы своего парижского платья. Секретные ксивы, доказывающие связь предка с чернобровой государыней, уже расшифрованы. В подходящий момент они будут показаны по телевидению, а также Интернету, к которому я вам советую незамедлительно подключиться. Мой веб-сайт — www.czarbatyushkaroland.com. Придет час, России клевый час, когда во главе армии казаков-разбойников я вступлю в Кремль под блатную музыку отчаянья великого оркестра.
— Урррррррра! — закричали преступники.
— Вы, гудовые головорезы, будете авангардом моей авантюры, штрафным батальном императорской лейб-гвардии. А затем потечет сладкая жизнь по принципу «каждому свое». Мне — клубничка, вам — малина. Правда, когда вы станете кремлевскими преторианцами, вам придется завязать. Мои гвардейцы не должны грабить без спроса! Тем более что после реставрации самодержавия каждый из вас получит валютные премиальные.
Бандиты обомлели; кое-кто отдал честь. Главарь застенчиво ощерился и подал мне украденные часы и бумажник.
— Сейчас, учтивые урки, я еду в Петербург с государевой инспекцией. Кто знает, maybe[276] первым моим актом после восхождения на трон будет перевод столицы обратно на северо-запад. Поймите меня правильно, Москва мне мила, но в ней есть нечто азиатское, нечто китайгородское. Это все-таки русское ретро, а не русское барокко.
Я вытащил из кармана сигареты и прикурил от огнемета.
— Уважаемые уголовники, готовьтесь к историческим событиям. Мои агенты свяжутся с вами в (не)скором времени. Пароль — «Профессор», отзыв — «Император». А пока спокойно занимайтесь своим делом. Ритуал ночного разбойного нападения освящен традицией. Он часть вашей-нашей культуры. Но будьте милосердны и оставьте пассажирам хотя бы минимум одежды, ибо сейчас по трассе бегает Дед Мороз. Это мой народ — не дайте ему простудиться!
Глава шестнадцатая
Петербургские истории
Ночью того же дня я уже спал в моем pied-à-terre[277] на канале Случевского. Комната, в которой я убаюкался, принадлежала Родиону Макаровичу Горемыкину, кроткому гуманитарию, с которым меня познакомил Пеликанов. Зная, что я приехал сюда для того, чтобы работать, а не бесцельно болтать(ся), Горемыкин предупредительно переехал на время моего визита в читальный зал Публичной библиотеки вместе с термосом и теплым одеялом.
Кто такой Родион? — Конечно, не Наполеон, как можно увидеть из его биографии, подробности которой перекликаются с эпизодами самых печальных, хотя и жизнеутверждающих произведений русской литературы.
Жизнь и страдания доцента Родиона Горемыкина
Немного лет тому назад мой новый знакомец был скромным советским доцентом, одним из тысяч специалистов по Достоевскому, населявших необъятную территорию советской страны. Он преподавал в затертом вузе по названию Институт Прикладной Педагогики, жил в кривой комнате коммунальной квартиры и получал 180 рублей в месяц.
Горемыкин был понур и пуглив, плюгав и пассивен. На работе он боялся студентов, которые были большей частью из фабричных и колхозных и, как таковые, представляли собой шоблу рабочей молодежи. О ней он слышал много страшного от своих узконаучных родителей — специалистов по поэзии на языке тагалог (мать) и мордовскому реалистическому рассказу (отец). Страхи его продолжались дома, где он шарахался от коммунальных соседей — рябого матроса, пьяного пенсионера, разбит(н)ой женщины определенного возраста и массы прочих из социально-экономических категорий «X Y Z». Массы обитали в темных, глубоких дебрях квартиры, куда у Горемыкина нога не шла. В уме прикладного педагога, омраченном чтением романов Уэллса, они были морлоками, а он — элоем, отпрыщем поколений интеллигентов, бессильных перед пастью пролетариата, как промышленного, так и люмпенского.
И слабые руки вздымая,
Рабам бывшим нашим молились.
Покорно в грязи мы толпились
В чудовищный день Первомая.
Как понимаете, Горемыкин был далек от занятий спортом или даже утренней гимнастикой. Умом он был пытлив, но телом слаб. Осенью, зимой и весной, когда погода в Ингерманландии особенно жестока к местным жителям, бедолага частенько страдал насморком. Летом, впрочем, тоже.
Скорбный хлюпонос, Горемыкин не смел поставить себя на вид коммуналам, когда они включали на полную мощность радиолу и кайфовали под песни Ротару и Пугачевой. Он скрывал свое истинное лицо, когда они устраивали друг другу погромы на кухне, похожей на инсталляцию запрещенного модерниста Ильи Кабакова. Вместо перебранки с соседским советским народом ленинградский элой бросался на дырявый диван и опасливо читал самиздатские книги, которые ему ссужали одинарные приятели таких же, как он, демократических убеждений. Среди приятелей особенно выделялся явный москвич и тайный диссидент Михаил Евгеньевич Пеликанов, работник аппарата Союза журналистов и частый гость города на Неве, куда он ездил якобы по делам инакомыслия, а на самом деле к любовнице, стройной стенографистке с Васильевского острова.
Несмотря на ненормативное чтение, Горемыкин держал нос чистым — пусть только в переносном смысле. Он не был героем тогдашнего времени и прекрасно это сознавал. Петербуржуй слабо сочувствовал правозащитному движению и опасливо прислушивался к политическим анекдотам, рассказываемым коллегами в институтской курилке. Придя домой, он включал телевизор и со скрытой неприязнью смотрел на игуанадона Брежнева, когда тот выползал на трибуну съезда или целовался с каким-нибудь вождем из стран социалистического лагеря.
Институт Прикладной Педагогики находился в болотистом пригороде, воздух которого был насыщен малярийными испарениями. Хотя Горемыкин вставал рано, до зари, он вечно опаздывал на работу, потому что по невезучести терял проездной билет или по рассеянности садился не на тот трамвай. Не имея коррумпированных связей в обкоме, горкоме, райкоме или адкоме, элой часами стоял в магазинных очередях за холостяцкой пищей, но, когда наконец приближался к прилавку, чтобы отовариться вялой венгерской ветчиной или пасмурным польским повидлом, неизменно находил, что народно-демократические продукты как на зло только что кончились. А если институт раздавал преподавательскому составу путевки в Крым, Горемыкину всегда выпадал февраль, когда даже тропическая Таврида климатом своим напоминала родной Ленинград.
Гудели голоса и ноги,
Толпа брела с полей в остроги…
Однажды кокетливая коллега из института пригласила его к себе на чай и, пока он жевал многослойный вагинальный пирожок, дала ему понять, что горемыкинские высказывания о русской литературе заставляют ее испытывать странные, нежные чувства, о которых она читала лишь в рассказе Куприна «Гранатовый браслет». Перед педагогом замаячила заманчивая возможность аморалки. Но вместо того чтобы обрадоваться, он испугался, напомнил искусительнице про неприятие Куприным социалистических преобразований и со слезой на впалой щеке попросил ее больше так не увлекаться.
