Адам Торп - Правила перспективы
Он очень внимательно осмотрел потолок, провисшую штукатурку и выгнутые трубы и убедился, что основная балка, лопнув, поехала вниз и легла на дверь. Она-то ее и держит. Некоторые здания, попав под обстрел, складываются, как карточные домики. Чуть ткнешь — посыпятся. Чтобы это понять, особого ума не надо.
Перри попытался донести до них простую мысль: "Не трогайте дверь. Это опасно. Нужны балки и пилы". На улице пережившие налет женщины и старики уже занялись расчисткой завалов, у них были инструменты, и пилы, и балки — целая куча балок. Вдова, с которой он занимался любовью, заламывала руки и все звала своих дочерей: "Эрика, Элизабет!".
Ей велели выйти на улицу, чтоб не путалась под ногами.
Она ушла, истерически рыдая. Перри не слышал, чтобы Эрика — и другая ее дочка, Элизабет — ей отвечали. Если и вправду нет — дело дрянь. Из-за двери слышались причитания и стоны, словно там все поголовно занялись любовью. Или ждали, пока ими займутся врачи. Кроме того, раздавались испуганные голоса и — фоном — вот это стенание. Значит, жизнь там есть, только, может, живы не все.
— Минутку, — неизменно бурчал Перри, когда его о чем-то спрашивали. Не важно, о чем, немецкий — язык, невероятно далекий от английского. Удивительно, что они вообще живут на одной планете. Но чтобы целоваться и обниматься, языки знать не нужно.
Через пятнадцать минут балки и пилы принесли. Перри тщательно проиллюстрировал план действий в красном блокноте. Полагающаяся ему по службе писчая бумага несколько дней назад намокла, пришла в негодность и пошла на гигиенические цели, а сейчас им был нужен ясный и четкий рисунок — правильно он сделал, что прихватил блокнот. Рисунок произвел впечатление. Перри набросал еще несколько примитивных фигурок и поднял зарисовку повыше, чтобы было видно в щель попавшим в ловушку немцам. В сверкающих из мрака глазах отразились главным образом смятение и страх. Эти люди пребывали без света, в тесноте и ужасе, точно засыпанные в штреке шахтеры. Щель в двери была такая узкая, что луч фонарика не проникал в подвал, а свечей в наличии не имелось. У Перри даже шоколадки с собой не было — может, оно и к лучшему, еще подрались бы из-за нее.
Впрочем, зажигать свечи уж никак нельзя: вон как газом несет, будто лопнули все трубы сразу. Удивительное дело, газ и электричество в домах есть, хотя на дома уже бомбы падают. Теперь-то долго придется без них обходиться. И дерьмом несет, в каждом доме канализационных труб не счесть, но их не замечаешь, пока здание не повреждено и трубы целы. Любой город после бомбежки или артобстрела смердит. Это неприятно, просто отвратительно, и выводит из себя, правда, за горечью новых впечатлений об этом забываешь.
Пока мерили балки, объявился тип, знающий английский. Вид у него был жуткий, будто он долгие годы или воевал, или, наоборот, прятался. У всех у них вид жуткий, за исключением больших шишек — толстых здоровенных нацистов с зычными голосами, хитрых, как звери. Такие точно изыщут способ переправиться в Кларксберг и быстренько завладеют церквями и ломбардами, а потом и всю страну к рукам приберут. А звери бывают хитрыми? От субъекта несло свинарником.
— Привет.
— И тебе.
— Их завалило?
— Похоже на то. Ты говоришь по-английски?
— Говорю. И по-французски. До войны я изучал поэзию Бодлера и Верлена. Меня зовут Антон Цуккер.
Довольно молодой, пожалуй, не больше тридцати. Ну, может, чуть за тридцать. Грязный, изможденный, но видно, что соображает. Перри предупреждали насчет таких, велели проверять документы, только сейчас не до этого.
— Там завалило много народу, — сказал молодой человек.
— Да нет. Просто так кажется.
— Вам помочь?
— Хорошо, что подошел. Подержи-ка это, Антон.
— Я хочу помочь. Я ненавидел нацистов. Нацисты — дерьмо.
— Ну, ясно. Все вы теперь так говорите. Где вы раньше были со своей ненавистью?
— Я три года прятался в тайнике под свинарником. Я коммунист, и насчет нацистов мнение у меня твердое.
— Твердое? Я рад. Что в мире осталось твердого? Господи! Свинарник… За что мы боролись? Мировой революции лучше бы здесь не начинаться. Держи балку и помалкивай, Антон. Только скажи мне, что такое Waldesraus, прежде чем замолчишь.
— Вы имеете в виду Waldesrauschen?
— Очень может быть. Смотри.
Перри вытащил из нагрудного кармана деревянную табличку от картины. Антон поднес ее к глазам.
— Шорох или… шелест леса, — сказал он.
— Серьезно? Мне нравится. Шелест леса.
Из-за двери звали:
— Amerikaner, Amerikaner!
— Американцы здесь, — громко откликнулся Перри. — И такой славный ветерок веет среди деревьев.
51
Нет, они не должны подвергаться опасности из-за того, что он все понял. Явный рогоносец куда хуже тайного.
— А как же те замки во Франции?
— Что-что?
— Вы говорите, что не вор. Чем же вы тогда занимались в тех французских замках и польских дворцах?..
— Это неважно. Я действовал по приказу. Как и американцы с англичанами, которые бомбят все подряд почем зря. А-а, Клеопатра с сиськами-яблоками. Какое убожество.
— Мы первые разбомбили Лондон, — заметил Вернер.
— По ошибке. Они не знали, что это Лондон. Совершенно неважно, кто был первым, — сказал Бендель. — Вы еще на Каина вину возложите.
— Пожалуй, тут вы правы, — согласилась с ним фрау Шенкель, вытирая глаза.
Герр Хоффер хотел вновь обрести самоуважение, но унизительная кличка Ингрид будто пригвоздила его к позорному столбу, а тут еще эти идиотские носки. Бендель — настоящий ублюдок. Такой же, как и тот, другой, еще в школе, — так давно и так недавно. Людвиг Ротенберг. Как это ни смешно, еврей. Коротышка, зато очень сильный. Этот Ротенберг изрядно подпортил маленькому Генриху жизнь. Совершенно непонятно почему, он стал называть его Беатрисой. Это ничуть не лучше, чем Ингрид. А он-то думал, это уже давно забылось.
Бендель нашел очередную коричневую упаковку; герр Хоффер сразу понял: это та самая. В животе вдруг началось мини-землетрясение. Его даже затошнило. Он уцепился за Пауля Бюрка, как утопающий за обломок кораблекрушения.
— Это он, — выдавил герр Хоффер.
Не надо было ничего говорить. Лучше бы он язык проглотил. Как он их всех ненавидел! Как, оказывается, это легко — ненавидеть. Бендель поднял сверток, его осветила свеча.
— Девятнадцать, — провозгласил он тоном организатора лотереи.
Секунду помедлив, он начал срывать коричневую бумагу, не потрудившись развязать бечевку.
52
Перри и помогающие ему люди работали очень аккуратно, осторожно. Ведь одно неверное движение — и все полетит к черту, весь мир. Сорвешь мировую революцию — ни больше, ни меньше. Вдруг этому самому Антону (после того, как Сталина застрелят) суждено встать во главе большевиков и водрузить над Землей красное знамя? Впрочем, оно и хорошо, если сорвешь. Зато в остальном — если план не сработает, все будет ужасно.
Расчистку завалов выше по лестнице прекратили. Людям велели покинуть здание и отойти подальше. Керосиновая лампа да фонарик Моррисона — вот и все освещение. На дворе стояла ночь, было холодно и сыро, голод и жажда терзали людей.
— Тихо, осторожно, — повторял Перри.
Он был счастлив — он, наконец, при деле, взял всю ответственность на себя, определил четкую цель. Со своим давним знакомцем — страхом — он был накоротке и легко поставил его на место, словно угостил девушку кофе и тем успокоил. Он не расставался с планшетом, ведь в нем находились заснеженные горы и золотая долина. Так и тянуло посмотреть, нажать на кнопки, откинуть крышку и проверить, на месте ли картина, аккуратный рулончик вроде большой британской портянки, только материал погрубее, и не обмотка это вовсе, а произведение искусства, холст, масло, лак, поэзия. Мистер Фоллердт. Чудесный трофей. На металлические кнопки на своей форме Перри тоже нравилось давить, две пружинки в гнезде со щелчком обжимали стерженек, а как потянешь, отпускали. Аккуратная штучка, качественная. Он так привык к этим кнопкам, что даже полюбил их, они были у него на ремне, на планшете, на нагрудном кармане — словом, по всему телу. И почему-то тем острее становилось чувство отчужденности, сиротливости — вот убьют его, а о нем никто и не вспомнит. Армия США не испытывала недостатка в кнопках. Солдаты шли, лежали, спали, свернувшись в клубок, застегнутые на все кнопки. Война была выиграна потому, что ничего из карманов не вываливалось (разве что какая беда приключится, о чем и подумать-то нельзя без дрожи), а в кромешной тьме кнопка была все равно что нос плюшевого мишки в детстве — дотронулся, и потеплело на душе. А когда приходилось ждать — кнопками щелкали.
Перри сдвинул планшет на спину, хоть он и мешал ему наклоняться при распилке. Ради заснеженных гор и золотой долины он ввязался во все это — такова была договоренность с высшими силами.
