Антон Соловьев - Lubvi.NET
— Да. — Я вздохнул. — Но где? Где найти баланс? Баланс между работой и отдыхом, между удовольствием и пользой. Я становлюсь циником, я скоро сам как они буду рассуждать про литературу и музыку.
— Ты — нет. Во всяком случае, это случится не скоро. Бери поправку на возраст и на время их молодости. Ведь они жили бунтом. А против чего сейчас бунтовать, если по большому счету всех все устраивает?
— Так уж и всех?
— Похоже на то. Когда все можно, то таким людям жить неинтересно. Среднестатистический человек приспособится к любому строю, к любой эпохе. Они — нет. Им нужен бунт, им нужна война. Война внутри них же самих. Они могут написать гениальные стихи после жуткого запоя, сидя на полу притона, но не напишут ни строчки, сидя в теплой и уютонй комнате за ноутбуком, подключенным к сети. Это уже не их время. И они это понимают, но никогда в этом сами себе не признаются. Но они не все такие.
— Не все. — Я тут же вспомнил Свету, и мне стало так грустно, что хотелось завыть.
— Пойдем. Уже пора. — Она ласково положила мне руку на плечо и наклонилась ко мне так близко, что запах ее духов начал с новой силой будоражить мое сознание.
Я ничего не хочу писать об этом концерте. Скажу только, что это был один из лучших концертов Калугина, на котором я когда-либо бывал. Вообще к отчетам с концертов, которые так любят вывешивать в блогах и на сайтах, посвященных музыке, я отношусь довольно скептически. И когда девочка лет семнадцати с умным видом пишет, что во второй песне, дескать, слажали барабаны, хотя у это девочки нет не то что музыкального образования, но даже общих понятий о музыкальной теории, — мне становится смешно.
Все эти отчеты с концертов, где в маленьком помещении нельзя развернуться, а пиво в баре начинает заканчиваться после первого часа выступления, можно свести к одному: «Концерт был отстойный, группа стремительно деградирует, но я обязательно пойду на следующий концерт».
После концерта мы немного погуляли по Старому Арбату, поужинали в каком-то недорогом, стилизованном под американскую забегаловку ресторанчике, а затем она посмотрела на меня своим пронзительными, темно-карими глазами и сказала: «Ну, поехали к тебе?» Я кивнул.
Перед дверью в мою квартиру случилось что-то совсем уж странное. Ксюша стояла и не решалась войти. Словно опомнившись и решив: «А что я вообще здесь делаю, зачем я иду в квартиру к совершенно незнакомому молодому человеку?»
— Ну, что же ты? Проходи, будь моим гостем.
— Ты разрешаешь мне войти? — спросила она совершенно серьезно.
— Конечно, по-твоему, зачем же еще я пригласил тебя?
— Вот теперь мне можно войти. — Она повернулась ко мне, и чуть заметная улыбка тронула ее губы.
Но, переступая порог, она как-то внутренне напряглась. Будто бы ожидая удара от какой-то невидимой силы.
— Не ожидала, что у тебя квартира освященная, — сказала она, снимая свои изящные высокие сапожки.
— Откуда ты знаешь? — вздрогнув, спросил я.
— У тебя крестик деревянный висит над дверью. Такие обычно батюшки вешают, когда квартиру освещают. Вернее вешали, сейчас обычно просто стикер с крестом.
— А почему бы и не освятить? — пожал плечами я. — Это старинный обычай.
— А ты это только как обычай воспринимаешь? — Она с искренним удивлением посмотрела на меня.
— Нет, — серьезно ответил я. — Я думаю, что это имеет силу.
— Правильно думаешь, — ответила она. — Ты мне сделаешь горячий кофе? Я что-то замерзла.
— Сделаю.
Мы устроились в моей комнате и стали пить горячий кофе. Я тоже порядком промерз. Все-таки весна еще окончательно не вступила в свои права. Мы продолжили разговор о религии.
— Значит, в силу обрядов ты веришь? — спросила она.
— Верю, — ответил я. — Только не особо придерживаюсь их.
— Напрасно. — Она улыбнулась.
— Послушаешь тебя, так ты прямо за церковь. Не похоже это на девушку двадцати трех лет.
— Почему же? Ты что, считаешь, что в церковь ходят исключительно девушки в платочках и юбках до пят, стыдливо опускающие глаза, когда в метро им улыбается молодой человек.
— Нет.
— Но ведь тебе трудно было бы представить меня стоящей в церкви на службе. Ведь так?
— Да. Даже если ты будешь по-другому одета.
— Тебя не обманешь, маг и рыцарь. — Она улыбнулась.
А я лишь рассмеялся в ответ. Рассмеялся скорее чтобы снять излишнее напряжение. Что-то меня начинали раздражать эти разговоры.
— Ты прав, в церковь я не пойду.
— Сейчас у молодежи две крайности по поводу религии. Либо соблюдаем все обряды и спорим на форумах до хрипоты о христианстве, либо ничего не соблюдаем и на тех же форумах кричим, что вера в Бога — это одно, а религия — это опиум для народа, священники наживаются на вере, а Господь учил бедности.
— Ну, ты знаешь, насчет веры и религии можно спорить бесконечно. Одно могу тебе сказать — не было бы религии, не было бы христианства, и Христос так и остался бы безумным учителем, которого распяли по доносу первосвященников.
— В том-то все и дело, — ответил я, — что если бы за христианством не было реальной силы, реальных чудес, знамений, правды наконец, то оно бы не покорило весь мир.
— Буддистов все равно больше.
— Просто китайцев больше. — Я улыбнулся.
— Ты знаешь, вот что я тебе скажу. Отрицать Бога может только безумец. — Она пристально посмотрела на меня. — Такие люди мне не интересны. Ведь каждый получит по вере своей. Так ведь в писании сказано? Вот они и получат свою конечную смерть.
— Страшно это, может, в сто раз хуже пекла.
— Не знаю. — Она вздохнула. — Да и знать не хочу. Пустота берет пустоту. А по поводу христианства вот что я тебе скажу: христианство — это замечательная религия, которая учит добру и милосердию. Но это религия толпы, стада. Все просто: согрешил, пошел покаялся, потом опять согрешил, потом опять покаялся. А Бог он добрый, он все простит. Христианство — это религия слабых, которые не хотят идти своим путем, это религия нищих духом.
— Так уж и были нищие духом те, кто шел на арены Колизея в пасть ко львам, — я в который раз вспомнил «Камо Грядеши». — Так уж были нищи духом проповедующие у диких народов даже без надежды выжить. Можно ли назвать нищими духом императора Константина, Карла Великого, Людовика Святого?
— А ты уверен, что эти правители верили в Бога? Ты говорил с ними? Ты знаешь, о чем они думали? У них был крест на шее, а руки в крови по локоть. Я ничего не имею против христианства, хотя мир был бы другим без него. Может быть лучше, может быть хуже. Не знаю… — Ее лицо стало необыкновенно серьезным. — Но к Богу у меня накопилось много вопросов.
— К Богу? — я посмотрел на ее серьезное лицо.
— Да, к нему. Добро, любовь, милосердие. Это здорово. Мир без зла! — Она усмехнулась. — Но выбора!.. У людей совсем нет выбора. Вот в чем проблема. Кто не со мной, тот против меня. Тогда получается свобода выбора в том, чтобы быть либо с Богом, либо против него. Так? Или я не права?
— А чем тебе не нравится просто быть с Богом?
— Мне многое не нравится. Очень многое. И грустные лица на улицах, и болезни, и войны. Он мог все это остановить. Мог, но не захотел!
— Слезинка ребенка… — Я усмехнулся.
— Достоевский тоже был идеалистом. Собственно, как и ты. Но ты уже встал на путь разума. Понимаешь, когда ты убиваешь в себе чувство, твои глаза перестают быть зашоренными. Ты видишь так, как надо видеть, а не так, как этого хочет Бог.
— Герои книги восстают против автора, сами решают, как лучше надо писать книгу? Решают, не видя всего замысла.
Она долго смотрела мне в глаза, а затем рассмеялась. Громко, звонко и заливисто.
— Ты мне нравишься. Бог любит умных, но любит и сильных. Впрочем… Как и его противник.
Я наблюдал за ее изящными, плавными движениями, за мимикой ее лица. Я слушал эти слова, но они не доходили до моего сердца. Я не люблю софизмы. Мне не нравится, когда пытаются доказать, что солнце зеленое. Бунт против Бога. Много ли добились эти бунтари? Ницше, сошедший с ума. Французские революционеры, обрекшие простой народ еще на большие страдания и закончившие жизнь на гильотине. Да и наши революционеры, рушившие храмы, закончили ничуть не лучше.
— Бунт против Бога обречен на поражение, — после долго паузы сказал я.
— А я ведь соглашусь. Ты удивишься, но я соглашусь.
— А почему я должен удивляться?!
— Он обречен на поражение. Но разве не исполнены величия те, кто осмелился восстать?
— Мне лично не хочется бунтовать ни против власти, ни тем более против Бога. Я пишу статьи, книги. Вот и все.
— Ладно, давай оставим эту тему.
Я согласился.
Было уже около полуночи. Я чувствовал себя уставшим, от этих разговоров на душе сделалось совсем тоскливо. Я посмотрел на свою собеседницу и сказал:
