Алессандро Пиперно - Ошибка Лео Понтекорво
Стюардесса, поняв намек, принесла ему стакан кока-колы с тремя кубиками льда.
Сэми насладился взлетом, сжавшись от страха и удовольствия в героический момент, когда шасси оторвались от земли. Декабрьское утреннее небо было ослепительно-ясным. Лео, прислонившись подбородком к плечу сына, лицо которого было повернуто на восток, наблюдал за тем, как разделительная линия между морем и побережьем становится все более отчетливой. От причудливой мозаики, составленной из желтых, бежевых, зеленых, коричневых лоскутков, рябило в глазах. Две тонких белых борозды от двух кораблей, которые бесстрашно отправлялись в открытое море, напомнили Лео парочку юрких сперматозоидов, направлявшихся к цели. Это заставило его вернуться к мыслям о работе. Он достал записную книжку. Ему нужно было сосредоточиться.
К сожалению, Сэми и минуты не мог усидеть на месте. Раза три он сходил в туалет. Затем он шумно развернул наушники, предложенные ему все той же стюардессой, и так же шумно принялся разворачивать наушники отца. Он постоянно крутил ручки и жал на клавиши дистанционного управления. Но высшей точки его возбуждение достигло, когда принесли поднос с обедом. Лео никогда не ел в самолете. Но стало очевидно, что его второй отпрыск не унаследовал привычки отца. Более того! Сэми намазал маслом оба куска хлеба, которые лежали в корзинке, принесенной ему стюардессой, а также куски из отцовской корзинки. Он буквально вылизал тарелку с лазаньей и разрезал на мелкие кусочки ростбиф, потом даже не попробовав его. Сэми проглотил сливовый пудинг, потребовав добавки в виде двойной порции сливочного мороженого. Пока стюардесса с оловянным кофейником не намекнула, обращаясь к Лео: «Кофе для всех, господин?» И Лео: «Да, но будьте любезны разбавить его кофе теплой водой».
Когда они пролетали над Лазурным Берегом, казалось, что Сэми наконец успокоился. Но как только Лео решил погрузиться в работу, маленький надоеда рядом с ним снова оживился:
«Что ты делаешь?»
«Повторяю урок. У меня домашнее задание на завтра, — попытался сострить Лео. — Знаешь, иначе твоему папе придется говорить без подготовки на английском языке… а это не так-то просто, всегда лучше говорить на родном».
Привычку говорить с сыновьями о себе в третьем лице Лео перенял от отца. Именно приснопамятный синьор Понтекорво-старший научил его, что с детьми говорят так. Папа делает это, папа делает то… Речевой оборот, который из-за своей безличности и педагогической эффективности легко становился помпезным.
«Но заметки написаны по-итальянски», — дотошно отметил Сэми.
«Заметки — да. Для папы так проще. Но говорить я должен буду по-английски».
Самуэль постоянно спрашивал почему. С тех пор, как научился говорить. «Почему птицы летают?», «Почему машины сами ездят?», «Почему муравьи едят эту бабочку?», «Почему мы спим?», «Почему мы едим?», «Почему у мамы светлые волосы, а у папы черные?». Такими вопросами Сэми надоедал всем взрослым, попадавшимся ему на пути. Бесконечные бессмысленные вопросы, на которые можно было дать тавтологические ответы вроде: «Потому что так устроен мир». Но Рахиль и Лео отвечали обстоятельно. «Машины ездят сами, потому что человек изобрел двигатель внутреннего сгорания», «Мы едим и спим, потому что иначе не смогли бы жить», «Муравьи по той же причине, что и мы, должны питаться. Как и мы, они составляют цепочку в пищевой цепи. Возможно, бабочка ударилась обо что-то и случайно упала рядом с муравейником: несчастный случай привел к тому, что она стала идеальным блюдом для муравьев».
Но Самуэля не удовлетворяли все эти ответы. Один ответ порождал другой вопрос, более метафизический по сравнению с предыдущим. И хотя иной раз это раздражало окружающих, тем не менее свидетельствовало о предрасположенности Сэми к философскому осмыслению мира.
Если для его старшего брата овладение языком было постоянной и утомительной борьбой, Сэми справлялся с этим легко: тот факт, что он очень рано научился выражать свои мысли, казался родителям почти чудом. С первых же дней своей жизни Сэми терзал их своими самыми большими двумя страстями: желанием найти связь между всеми вещами в мире и желанием спрашивать. Эти два взаимосвязанных устремления превратили его в неутомимого журналиста и любителя все сравнивать: «Кто плавает лучше: я или Филиппо?», «Кто чаще летал на самолете: мама или папа?», «Кто сильнее — я или мой друг Джакомо?».
Увлечение сравнениями свидетельствовало еще об одной страсти, весьма характерной для Понтекорво, — страсти к соревнованию. Страсти, от которой, казалось, Филиппо был полностью избавлен. Страсти, которой по разным причинам готовы были потакать и Лео, и Рахиль.
«А это что?» — спросил Самуэль, ткнув пальцем в один из пунктов на листке отца.
«Название моего исследования».
Тогда Сэми, всмотревшись в записки отца, начал читать хорошо поставленным голосом:
«Три фазы объявления диагноза онкологическим больным детского возраста».
После некоторого замешательства он спросил: «Что это значит?»
«Я же тебе сказал — это название моего исследования».
«Да, но что оно значит?»
«Ты не понимаешь какое-то конкретное слово? Или всю фразу?»
«И то и другое».
«И какое слово не понимаешь?»
«Диагноз».
И тут наш несостоявшийся эллинист начал свою лекцию: «Это слово греческого происхождения. Как многие слова, которые используют врачи. Оно состоит из предлога δια, который означает „через“, и слова γνώσις, которое означает „знание“. Это способ, при помощи которого доктора определяют и классифицируют патологию после ряда анализов, взятых у пациента».
Заметив непонимание в глазах Сэми, Лео продолжил: «Вспомни, когда у тебя бывает температура, ломит в костях, першит в горле, а мама посылает тебя в школу?»
«Да».
«Вот. А если ты придешь к папе и скажешь: „Папа, у меня температура, ломит кости, першит в горле“, сначала папа попросит у тебя кучу денег. А потом, учитывая симптомы, возможно, скажет тебе, что у тебя грипп. Это диагноз, поставленный со слов пациента. Грипп — это диагноз. Только вот диагнозы, которые должен ставить папа, — обычно более сложные и, как бы тебе это сказать, более… драматичные».
«Драматичные? Почему?»
«Потому что они более сложные и касаются более серьезных и коварных, чем грипп, заболеваний. И потому что внушают пациентам и их родителям грустные мысли».
«А что значит онкологические больные?»
«Это как раз больные, которыми занимается твой папа».
«А педиатрический возраст?»
«Это значит, что речь идет о детях».
Причина, по которой Лео пускался во все эти разглагольствования и скрывался за всеми этими цветастыми эвфемизмами, заключалась в том, что ему было тяжело говорить о своей работе с сыновьями. Не то чтобы он хотел предостеречь их от профессии, которая во всех смыслах была экстремальной. Скорее он суеверно боялся, говоря с ними о болезнях, как бы не заразить их. Сделать их более уязвимыми. Уподобить их всем другим детям планеты, то есть всем нежным созданиям, зависящим от каприза судьбы, готовыми заболеть и умереть в любой момент.
Лео, будучи сыном родителей-ипохондриков, предпочел не быть отцом-ипохондриком. Прекрасно помня о том, как тяжко было ощущать гнет родительских увещеваний, он решил избавить своих сыновей и себя самого от этого бремени. Но чтобы следовать до конца выбранной стратегии, он должен был убедиться, что несмотря ни на что Сэми и Филиппо не участвуют в нормальном жизненном цикле: они должны были оставаться неуязвимыми для всякой болезни, пока он жив. Именно это было основной причиной, по которой он воздерживался говорить в их присутствии о своей работе. По этой же причине он воздерживался от того, чтобы говорить с кем-либо о своих детях в больнице. Между этими мирами не должно было существовать никакой связи. Его жизнь как будто протекала в двух отделенных друг от друга пространствах. Его сыновья не могли быть «пациентами детского возраста». Его сыновья были его сыновьями, и все.
«Итак, о чем ты будешь рассказывать на конференции?» — спросил у него Сэми, отрываясь от банки кока-колы.
«Представлю отчет по результатам исследований за последние два года, проведенных благодаря инновационным технологиям, введенным в отделении, и помощи выдающихся коллег, включая твоего папу. Результаты действительно вдохновляющие».
«Например?»
На этот раз Лео поколебался, прежде чем ответить. Не столько потому, что у него закончились иносказания, сколько потому, что вопрос сына заставил вспомнить его обо всей борьбе, которую он вел в последние годы против закоснелой системы, чтобы иметь наконец возможность работать в условиях, которые ему казались более подходящими и правильными.
Инновационные технологии. Вот оно, слово, ненавистное для бюрократов больницы Санта-Кристина. Инновации. Вот причина, по которой он должен был тратить столько сил в последние годы, спорить, ссориться с коллегами, приносить жертвы, рисковать карьерой. Упорство, за которое, возможно, когда-нибудь он поплатится, но которое сейчас принесло необычайные результаты. И Лео не терпелось обсудить их с коллегами из других стран.
