Борис Васильев - Глухомань. Отрицание отрицания
А до этого было множество речей. Из Москвы приехали аж две делегации воинов-афганцев: одну прислал комитет афганцев, а вторую — воины-десантники. Уж не говорю про бывший совхоз, а ныне акционерное общество, не говорю о школьных друзьях, не вспоминаю вообще о глухоманцах, которых было, как никогда прежде. Кроме них оказалось множество официальных, общественных и всяческих иных организаций не только из области, но даже из Москвы. И когда я увидел это необычайное для глухоманских похорон многолюдство со скорбными лицами и венками, я подумал, что прощаются не просто с подло взорванным в машине хорошим, смелым и добрым парнем, но в большинстве своем исполняют чье-то указание, играют спектакль все того же неизвестного мне, но весьма даже расчетливого режиссера.
Впрочем, подумать-то подумал, но мне было не до размышлений. Лидия Филипповна еле держалась на ногах, медсестра из «скорой помощи» капала ей какие-то капли, а я поддерживал ее, потому что самостоятельно она бы не устояла.
Не устояла просто потому, что неизвестный мне режиссер расписал речи для представителей чуть ли не всех делегаций, не говоря уже о комитете воинов-афганцев и местной власти во всех ее звеньях. И это было не просто фальшиво, это было жестоко, потому что удлиняло и без того процесс мучительный. И несчастная Лидия Филипповна прилагала все силы, чтобы не потерять сознание хотя бы до того, пока не опустят гроб в яму.
Но, слава богу, сил у нее хватило. Отговорили, отплакали, попрощались — что, кстати, тоже вылилось в длинную очередь, — и могильщики наконец-то опустили гроб, наконец-то засыпали его и сформировали холмик. И опять началось долгое прощание, так сказать, прощание номер два. Люди шли и шли, чтобы возложить венки или хотя бы свой собственный скромный букетик. И это длилось мучительно, потому что очередь желающих двигалась медленно и мы не могли уйти. Многие глухоманцы уже начали покидать кладбище, я окончательно потерял из виду Танечку, а люди все еще шли с венками и букетиками…
Вот тогда я и расслышал дикий женский крик. Я никогда в жизни и представить себе не мог, что женщина способна так кричать, а потому не испугался, а насторожился, подумав, что в толпе, валом валившей с кладбища, кто-то наступил или упал на уже упавшую женщину, что образовалась куча мала, что со страху закричала какая-то особенно истеричная. Так я подумал, а если бы и не подумал, то все равно не двинулся бы с места, потому что Лидия Филипповна окончательно обессилела и я практически держал ее на весу. От этого женского вопля, полного боли и ужаса, у нее подкосились ноги, и я сказал медсестре, чтобы та бежала за врачом. Она и побежала, криков больше слышно не было — или мне тогда казалось, что их уже не было. Медсестра стала продираться к машине, очередь с цветами начала двигаться быстрее, и люди спешили к выходу куда энергичнее, чем до этого, а я все равно вынужден был оставаться на месте, поддерживая Лидию Филипповну вместе с Володей и Катюшей.
Наконец «скорая» прорвалась на нашу аллею, мы с Володькой кое-как дотащили до нее уже теряющую сознание Лидию Филипповну, и все трое — то есть я, Катюша и Володька — забрались в машину и поехали в больницу не через выход, по которому большинство покидали кладбище, а через официальные ворота.
Лидию Филипповну уложили с сердечным приступом, я поговорил с врачами, узнал, какие требуются лекарства, отвез домой осиротевших детей и только после этого вернулся домой. И очень удивился, увидев, что Танечка дома еще не появлялась.
Такое у нас случалось: Танечка всегда спешила сначала туда, где чувствовала себя особенно нужной, а уж потом, когда оказывала какую-то помощь, успокаивалась и бегом бежала домой. На похоронах подобное вполне могло случиться хотя бы потому, что много девушек были тайно влюблены в Андрея, и поэтому я не волновался. Принял душ, переоделся, приготовил ужин. А Танечки все не было и не было.
Тогда я сел на телефон и стал обзванивать всех ее подружек и знакомых. Нет, никто о ней ничего не знал. Да, ее видели на кладбище, а потом потеряли точно так же, как потерял и я. И лишь одна с каким-то странным недоверием спросила:
— Как?.. Вы ничего не знаете?..
— Ничего, — с вдруг вздрогнувшим сердцем сказал я. — А что, собственно, случилось?
А там бросили трубку. Я стал набирать снова и снова, но трубка отвечала короткими гудками, и я сообразил, что, дав отбой, ее просто не положили на рычаг. Девица эта не принадлежала к числу подружек — просто когда-то была ее одноклассницей, и я позвонил ей только потому, что номер ее телефона оказался в нашей телефонной книжке. Но разговаривать там со мной явно не желали, вопросы меня скорее насторожили, чем испугали, поэтому я перестал ей дозваниваться. Положил трубку, побродил по комнате, но, как говорится, посеянное всходит, и я стал ощущать всевозрастающее беспокойство. Я уже метался по квартире, решая, куда пойти, когда телефон зазвонил. Звонок был длинным, междугородным, я бросился к телефону, поднял трубку.
— Крестный? — Голос Валерки звучал очень напряженно. — Я отвез Танечку в область и устроил в хорошую больницу, так что не беспокойся. Жить будет.
— Что?!
Я не сел — я рухнул на стул.
— Жить будет, я тут с врачами консультацию провел…
— Что случилось, Валерий? Что с Танечкой?
— Ты что, не знаешь?
— Нет. Да говори же, говори! Я ничего не знаю!
Возникла длинная пауза, но я слышал, как трудно дышит Валерий, и поэтому молчал.
— Я шел впереди, там — узкий проход, я ей дорогу прокладывал. Вдруг — дикий крик за спиной. Оглядываюсь: наша Танечка, согнувшись, двумя руками закрывает глаза. И ни слова на все мои вопросы, только стонет. Я хватаю первую же машину, сажаю Танечку и — в областную больницу. Там обследовали и сказали, что в нее то ли плеснули чем-то, то ли в лицо ударила струя газа из газового баллончика. Сказали, что она — в шоке, чтобы я с ней не разговаривал, а сразу же позвонил тебе. Но она уже вне опасности, крестный. Жди, сейчас выезжаю. Как только поймаю машину. Все, жди, подробности — по приезде.
И трубка загудела короткими гудками.
И — ПОСЛЕДНЯЯ
1
Я метался по квартире, и мысли мои с еще большей бестолковостью метались в голове. Кто прыснул Танечке в лицо из газового баллона? Кому, зачем и для чего это было нужно? Случайность?.. А почему такой, словно передавленный голос у Валерия? Почему он дважды сказал «жить будет», явно повторяя слова врачей? Почему? Почему? Почему?
Зазвонил телефон. Я бросился к нему, схватил трубку.
— Да!..
И в ответ — бархатный голос:
— Не потревожил? Тогда добрый вечер. Это Юрий Денисович рискнул вас побеспокоить.
— Побеспокоили. Какие проблемы?
— Проблемы у вас, уважаемый друг. У вас. Трефы с пиками сбросили в прикуп на станции Ростов. Это вам известно?
— По техническим причинам. Узнавал.
— Один вагон действительно с треснутым ободом. А почему задержан с ним вместе второй? Узнавали?
— Одна накладная на оба вагона.
— Допустим. Однако вам, уважаемый друг, придется отправиться в Ростов и протолкнуть оба вагона до станции назначения. Иначе известный вам документ внезапно появится в ФСБ.
— Слушайте, Юрий Денисович, у меня с женой несча-стье. Она в больнице…
— Это не несчастье. Это — предупреждение.
И — короткие гудки.
Предупреждение?.. Это в корне меняло дело. Это была уже не случайность, а сознательный и очень расчетливый удар по моему самому больному месту. И самому незащищенному. Противник знал, куда и как бить, чтобы его пики с трефами принесли ему баснословные барыши.
Спать я так и не ложился, понимая, что все равно не усну, только намаюсь. В семь утра наконец-таки позвонили в дверь, я открыл и увидел Валерия с лицом странным, измятым и каким-то потерянным, что ли. Он молча прошел в квартиру, молча снял плащ.
— Ну, что там?
— Там — плохо, крестный, — тихо сказал он. — У тебя водка есть? Давай врежем по стакану, а то, боюсь, не все ты выдержишь.
— Она жива?
— Она жива. Не в этом дело. Наливай водку, остальное — после доброго стакана.
Спорить с Валеркой было бессмысленно: он был упрям и стоял на своем до конца. Поэтому я покорно достал бутылку, два стакана, разлил их под обрез, и мы выпили.
— Ну? Рассказывай.
Валерий долго молчал, крутя стакан в руке. Потом сказал, не поднимая глаз:
— В нее плеснули серной кислотой, крестный. Плеснули на голову, но одна струйка стекла на лицо по прядке. Она ведь носила прядку над левым глазом. Так глаза нет больше. Выжгло его. И по всей левой щеке…
Он вдруг замолчал, протянул стакан.
— Наливай.
Я налил просто потому, что у меня не было ни слов, ни сил. Я отупел и одеревенел настолько, что требовалось время, чтобы я снова стал человеком разумным.
