Рене-Виктор Пий - Обличитель
Аберо прекрасно справился с задачей и вдобавок, сам того не зная, ничем не рисковал. Он справился с задачей, потому что ему удалось вставить в свою речь, и очень ловко, что Макгэнтер — гениальный руководитель. В те времена такая похвала особенно льстила генералам от промышленности. Все хозяева банков, промышленных или коммерческих предприятий действительно были уверены в своей гениальности и очень любили, когда им говорили об этом, если это делалось не грубо, иначе такие речи вызывали насмешки окружающих, а самих боссов приводили в ярость. Аберо ничем не рисковал, потому что обращался к человеку, весьма довольному всей этой путаницей и считавшему, что он разгадал во мне обличителя. Я задавал себе вопрос: чем все это кончится, что будет со мной, с другими сотрудниками, с нашей фирмой. И я предчувствовал конец, я ощущал, как он приближается — неизбежный, зловещий.
— Как ваше имя, мсье? — спросил Макгэнтер.
— Тьери Аберо, — ответил тот, вставая.
— Вы «в штабе» или «в строю», дорогой мсье Аберо?
— «В штабе», господин президент.
— А раньше были «в строю»?
— Да, господин президент.
— Очень хорошо, дорогой мсье Аберо, я ценю ваше мнение… Мы, американцы, любим откровенные и ясные высказывания, особенно из уст сотрудников штаба… Послушайте, господа, я думаю, нам и правда, лучше дождаться вечера. Имейте в виду, я тоже собираюсь спуститься с вами, не хочется упускать такой случай… Адамс, займитесь моим снаряжением, — приказал он Мастерфайсу.
— Дорогой Ральф, — пробормотал Мастерфайс, — многие из этих подземных галерей залиты водой, а в иных скользко, как на катке.
— Так-так, Адамс! А сами-то вы спускались туда?
— Да, Ральф, спускался.
— Значит, вы хотите сказать, что мне не спуститься туда, куда спускались вы?
— Что вы, Ральф, конечно, нет! Я займусь вашим снаряжением.
На этом совещание закончилось. Однако, когда мы двинулись к выходу, Сен-Раме остановил нас:
— Ральф попросил меня представить ему каждого сотрудника, вы можете на минутку задержаться?
Он представил нас в порядке давности поступления в фирму, называя фамилию и занимаемую должность. Но давность работы послужила также основой порядка номеров, данных нам Аберо, и мы были поражены, услышав, как Сен-Раме спокойно отсчитывал:
— Номер один — Фурнье, номер два — Порталь, номер три — Самюэрю, номер четыре — Вассон, номер пять — Аберо — и т. д.
Опомнились мы в холле одиннадцатого этажа, с трудом переводя дыхание. Это напоминало перечень имен перед памятником погибшим героям. Голос обличителя мог бы добавить к каждому имени: погиб в битве за честь предприятия… погиб в битве за честь предприятия… погиб в битве за честь предприятия…
XXIV
Это был день подготовки к сражению. Наши руководители нигде не показывались вместе. Ральф Макгэнтер, вопреки обычаю, не пошел по отделам и не пожал руки особо заслуженным работникам. Сотрудники штаба старались не встречаться друг с другом. Лишь около половины двенадцатого я получил второе зашифрованное послание от Аберо:
«Номеру 7 от номера 5: собрание в „Гулиме“ в 12 часов 30 минут — форма одежды обычная, никаких значков, рассчитываем на вас».
Значит, Аберо сделал выводы из ночных и утренних событий. Настроение у всех сотрудников было подавленное. Казалось, персонал, подобно животному, инстинктивно чуял приближение несчастья. Рюмен выразил желание поговорить со мной, и я тотчас принял его. Он не выказывал подозрительности или злорадства, но был явно встревожен. Он спросил меня устало:
— Что нам думать обо всем этом, господин директор по проблемам человеческих взаимоотношений?
— Что вы имеете в виду, Рюмен, трещину?
— И трещину, и все остальное, я уже ничего не понимаю.
— Я и сам не очень-то понимаю, — ответил я. — А какое настроение у персонала?
— Странное… Всем как-то не по себе… Людям больше не в чем упрекнуть дирекцию, но… право, странно… они будто боятся за нее.
— Боятся за кого? — спросил я, очень удивленный.
— Сен-Раме и Рустэв последнее время сами на себя не похожи, да и директора тоже; многие никогда не были так любезны и вместе с тем так далеки от своих сотрудников — можно подумать, что они тоже боятся.
— Боятся чего, Рюмен? Что здание обрушится? Но ведь приняты все меры предосторожности.
— Нет, они боятся чего-то другого… Я с самого начала был убежден, что эта история со свитками плохо кончится. Сначала это было забавно, но потом…
— Полноте, Рюмен, — сказал я не очень уверенно, — все обойдется…
Рюмен встал и пожал мне руку с почти сердечной горячностью. Когда он ушел, мне стало как-то не по себе. Поразительное дело: люди простые и честные боялись за своих начальников, которые не были ни простыми, ни честными. Я откинулся в кресле, попросил секретаршу разбудить меня в полдень и заснул глубоким сном.
Позже, в «Гулиме», я узнал, что вовсе не Аберо был инициатором этого собрания. Его созыва потребовали Шавеньяк — аполитичный католик, Самюэрю — еврей и анархист и Порталь — потомок богатой гасконской семьи, они же и определили повестку дня: обсуждение речи, произнесенной накануне ночью американцем Ронсоном. Аберо ничего другого не оставалось, как подчиниться. Реакция трех сотрудников и эта повестка дня меня очень обрадовали и сняли камень с моей души. Меня тоже задели идеи Ронсона, но я не посмел никому признаться в этом. В начале собрания Шавеньяк изложил причины своего решения собрать коллег.
— Этой ночью, — сказал он, — я услышал речь, которая все еще тревожно звучит у меня в ушах, и я хочу задать вам вопрос: что кроется под названием «Суд предприятия»? Признаюсь, я был потрясен, услышав эти слова. Позвольте мне сказать вам, что, если предприятия присвоят себе право судить людей, мы пойдем прямой дорогой к язычеству и фашизму. Меня очень беспокоит судьба, ожидающая этого обличителя, если, конечно, нам удастся его обнаружить. Кто будет его судить? Мы? По какому праву и по какому закону? Хоть мы и сторонники прогресса, основанного на росте и расширении производства, на самофинансировании и ускоренной амортизации, мы все же остаемся свободными гражданами, живущими в свободном обществе, где только законное правосудие имеет право вынести подсудимому оправдательный или обвинительный приговор. Да и сами американцы — разве не объявляют они себя защитниками свободного мира? Мне кажется, что Ронсон потерял голову от гнева, причину которого я, впрочем, вполне понимаю. Однако с прошлой ночи меня не покидает тревога, и вот мои коллеги Порталь, Самюэрю и я решили поделиться с вами некоторыми соображениями. Не стану скрывать от вас, что мы хотели бы, чтобы все вы разделили с нами эту тревогу и чтобы мы договорились о следующем: если нам удастся поймать обличителя, мы потребуем, чтобы его уволили согласно существующим законам, но при этом его не должны подвергать никакому насилию и тем более — предавать суду предприятия. Подобный суд был бы не только незаконным, но просто непристойным. Вопреки всему, что сказал здесь Ронсон, существует только два рода правосудия: суд божий и суд, законно установленный людьми. Известно, к чему приводят самовольные суды, создающиеся для того, чтобы защищать далеко не всегда благородные дела. Они пристрастны, они уничтожают свободу и порождают нетерпимость и коррупцию. Мы не должны соглашаться на такую беззаконную и смехотворную пародию на правосудие.
Шавеньяк умолк. Пробил час правды для ведущих сотрудников «Россериз и Митчелл-Франс» — они наконец уловили суть вопроса. На сей раз речь шла не о прибылях, рынках, cash-flow, валюте, нефти, цинке или экспорте — речь шла о человеке, о людях, какими все они были под личиной надменных, энергичных и умелых технократов, везущих колесницу постиндустриального мира. Необходимо было понять следующий парадокс: как в эру электронно-вычислительных машин, телеуправления, интегрированного и функционального управления могло случиться, что облеченный высокой властью американец потребовал создать специальный трибунал на предприятии, чтобы судить своего сотрудника и наказать его? Неужели транснациональные компании, эти удивительные механизмы, которые стирают границы между государствами и подавляют несчастные, нищие и угнетенные народы, вдобавок еще и порождают фашизм? Значит, основные задачи, которые ставят перед собой могущественные транснациональные корпорации, — это воздвигать препятствия на пути революции и демократии в бедных странах и насаждать фашизм в богатых? Первая, конечно, всем давно известна — но вторая? Вторая менее очевидна и более коварна. Удушение Чили видел весь мир. Однажды утром узнав об этом злодеянии, мир был ошеломлен ничуть не меньше, чем когда услышал о въезде советских танков в Чехословакию. Но яд, постепенно, настойчиво вводимый в души молодых голландских, немецких, французских, испанских, итальянских, японских и других сотрудников, работающих в филиалах транснациональных компаний, подчиняющихся своим собственным законам, вызывал специфические рефлексы, этот яд оказался очень действенным и произвел обширные опустошения в Западной Европе. Молодой административный работник, покинув семью и свою страну, чтобы поступить в филиал «Россериз и Митчелл-Интернэшнл», должен был порвать и со своей семьей, и со своей страной. Он вступал в мир, который жил вне семьи и нации, со своими писаными и неписаными законами и правилами. Этот молодой человек впредь должен был уважать две конституции: своей страны и гигантской американской и транснациональной компании, которая наняла его и отныне будет воспитывать, обучать, формировать и платить ему высокое жалованье. И так будет до того дня, когда молодой человек станет образцовым администратором, не знающим сомнений и угрызений совести, и потребует — во имя торжества свободы и экономического процветания, — чтобы его коллега предстал перед трибуналом директоров и административных работников, заседающим при закрытых дверях во мраке подземелья и приговаривающим к смерти во имя мирового финансового и экономического господства, во имя высших интересов Предприятия. В течение многих веков ради интересов Государства было истрачено немало чернил; во имя этих интересов велось множество споров, была спасена не одна нация, но также было скрыто и немало преступлений. А теперь медленно, но верно все шло к торжеству интересов предприятия. Вот почему предложение Шавеньяка согрело мне сердце. Прежде чем Аберо выступил со своими возражениями, я объявил, что одобряю позицию Шавеньяка. Я заявил, что разделяю его тревогу, и предложил моим коллегам в решительную минуту выступить против создания такого трибунала. После меня слово взял Ле Рантек, технократ высшей марки, псевдоэкономист и член партии революционных социалистов. Он произнес ошеломляющую речь, в которой обрисовал трагическое положение идеологии в наши дни. В деловом мире ловкость и осведомленность, необходимые в экономике, смели барьеры, разделявшие партии, и установили подозрительное сообщничество между государственными инспекторами финансов — прославленными учениками высших школ, к каким бы партиям они ни принадлежали: левым, центристам или правым. Мало кому из этих господ удается избежать переплавки, в этом процессе люди теряют свою душу. А вот мнение, высказанное Ле Рантеком по поводу новоявленного трибунала:
