Алексей Козырев - Трансплантация (сборник)
— Из Главного управления исполнения наказаний, — Мартов взял у Елены Александровны скрученные в трубочки листки и начал читать: — Председателю комиссии по помилованию Мартову А. С.: «На ваш запрос о письме заключенного Есенина Владимира Михайловича, написанном при несостоявшейся попытке суицида, сообщаю следующее. Данное письмо действительно было обнаружено, изъято как вещественное доказательство и в настоящее время находится в личном деле осужденного. По вашей просьбе ксерокопию данного письма прилагаю». — Мартов перевел дух и расправил очередную бумажную трубочку. — Читаю:
«Дорогой Сережка! Не ругай меня и не жалей особо. Очень не хотел я тебе и маме больно делать, но не справиться мне со своим горем и обидой. Не могу я жить, когда такая подлость человеческая на земле есть. Я думал, что я сильный, все снесу и выдержу. Ошибся. Дальше, знаю, ещё хуже будет. Так зачем ждать, когда из тебя все человеческое, что осталось, выбьют, как выбивали, когда следствие вели да суд шел.
Ты, Сережка, не переживай и себя ни в чем не вини. Виноват этот сынок прокурора да его дружки. Даю тебе честное слово, что, если бы все можно было бы вернуть назад, я снова пошел бы к ним. Мстить за Настю, защищать тебя и таких, как ты. И снова без оружия. И если бы, как и в тот раз, они начали меня избивать, а потом схватились за пистолеты, я бы снова стал защищаться. Потому что я уверен в своей правоте. Ты ведь помнишь, как они меня отделали? Но я даже не думал убивать. И сейчас страдаю, что так получилось. Я и не помню, как мне удалось пистолет выбить. Мне лоб раскроили, и сквозь кровь я ничего не видел. Только нажимал на курок, когда получал очередной удар. Нажимал, и всё! А потом наступила тишина… Не помню, как и домой добрался, а когда стало чуть полегче, сразу пошел в милицию. Я хорошо помню слова этого подонка: „Вы молодец, что сами решились прийти. Следствие и суд обязательно учтут вашу явку с повинной и чистосердечное признание. Вы не превысили пределы необходимой обороны и опасности для общества не представляете. Идите домой, долечивайтесь и спокойно ждите повестки“. И все это сладким таким, отеческим тоном, с дружеским похлопыванием по плечу. Знал бы я, что в эти минуты мысленно он уже капитанские погоны примерял. А я, дурак, поверил! Даже не попросил, чтобы он мое заявление зарегистрировал, как надо. Дальше ты сам всё видел. Спецназ, автоматы, наручники… И этот гад во главе. Ныне герой в капитанских погонах — следователь Ротиков!!!..»
Мартов сделал паузу, и все присутствующие устремили взоры на Ротикова. Тот спокойно, не поднимая глаз, перебирал документы. — «Будь он проклят! — продолжил читать письмо Мартов. — А ты, Сережка, прости меня, успокой, как можешь, маму. Теперь ты один за неё отвечаешь. И знай — я „не жалею, не зову, не плачу…“. Ни о чем не жалею и не хочу, чтобы жалели меня, не взываю о помощи — все равно помочь мне уже никто не сможет. И не плачу. И ты не плачь. Будь мужчиной. Ещё раз прости…»
В кабинете наступила тишина, прерываемая лишь громким храпом Смердина. Елена Александровна растирала руками виски. Ротиков делал вид, что ищет какой-то документ. Мартов достал из кармана таблетки, запил их водой. Кактус, не отрываясь, в упор смотрел на Ротикова. Артист с плотно сжатыми кулаками напряженно сидел в коляске.
— Фу, как все это противно и скверно, — нарушил тишину Кактус.
— А я, — Артист подъехал вплотную к Ротикову, — всегда говорил, что этот слуга закона и знаток русского языка и литературы — сукин сын и прохвост. Ну ничего, он у меня еще получит…
— Господи, — голос у Елены Александровны дрожал, — как же ты… в смысле вы, Ротиков, могли на это пойти? Вы можете нам объяснить?
— О! И ты туда же! — нервно бросил ей Ротиков. — А идите вы все, знаете куда, либералы хреновы!
— Сначала вы, Ротиков, немедленно извинитесь перед Еленой Александровной, — Мартов с трудом себя сдерживал, — а потом обязаны будете все нам разъяснить. Я как председатель комиссии считаю, что это имеет самое прямое отношение к рассматриваемому делу, и отмолчаться вам не удастся.
— А я как заместитель председателя комиссии так не считаю, — в отличие от Мартова, Ротиков был абсолютно спокоен, — и пояснять бред сумасшедшего не собираюсь. А насчет извинений, вынужден их принести.
Ротиков подошел к Елене Александровне и, не скрывая издевки, изрек: «Извини…те».
— Ставлю вопрос на голосование, — вернулся на свое председательское место Мартов. — Считаете ли вы, что разъяснения Ротикова необходимы? Кто-нибудь возражает?
Руку поднял один Ротиков.
Мартов, вспомнив про дальний угол кабинета, подошел к Смердину и сдвинул с его головы наушники.
— Вы как, Смердин?
— Нормально, Александр Сергеевич! — подпрыгнул от неожиданности Смердин. — Ноль-один, проигрываем…
— Голосуете-то как? Я — «за».
— И я «за». Не «против» же, на самом деле. Гол нам нужен, — и Смердин плотнее нацепил наушники.
— Так… Предложение принимается, — подвел итог голосования Мартов. — Мы вас слушаем, Ротиков.
— Нет уж, вы мне сначала скажите, что вас конкретно интересует?
— Ну, ты… в смысле вы, — исправилась Елена Александровна, — объясните нам по-человечески, была эта чертова явка с повинною или не была.
— Извольте. Если с правовой точки зрения, то явки с повинной не было. Просто прийти и рассказать, «что почем», — это не явка с повинной. Это детским лепетом называется. Требуется соблюсти целый ряд нормативных актов. Они соблюдены Есениным не были. А значит, и явка с повинной признана быть не может. Всё.
— Нет, не всё, Ротиков, — вскипел Кактус. — Совсем даже не всё. Кем соблюдены не были? Несовершеннолетним несчастным и избитым Есениным, ничего не понимающим в ваших нормативных актах? Или вами, стоящим на страже закона? Полагаю, что именно вами, потому что вам очень хотелось получить капитанские погоны. Есенину же нужно было только одно — справедливость. И вы Есенину в ней отказали. Вы, Ротиков, постоянно о законе да о праве печетесь, а сами уже и право на силу променяли: спецназ, автоматы, наручники. А там, где права сила, там бессильно и право. Не говоря уже о совести, сострадании, чести… С чем же вы остаетесь, Ротиков? Вы… Вы бессовестный человек, вы подлец, Ротиков! Это я вам как врач говорю.
— А я вам, как юрист, отвечаю: незнание закона не освобождает вашего Есенина от ответственности. Вам всем просто рассуждать: «Ах, какой Ротиков, такой-сякой. Бессовестный!» Над вами нет ничего и никого. Пустота. А надо мной целая шеренга милицейских начальников, да и прокурор тот же. Все с меня требуют: разыщи, мол, Ротиков, опасного преступника. Вы думаете, я сам все это придумал? Черта с два! Я как только Есенина в коридоре увидел, сразу руководству доложил. Ну а дальше уже машина сама закрутилась — хрен остановишь…
— Где вы опасного преступника нашли? — прервал его Кактус. — Я все больше и больше убеждаюсь, что Володя Есенин и есть потерпевший. Самая настоящая жертва. Жертва нашей тупой, но очень сильной и жестокой правоохранительной системы. Той самой машины, которую такие, как вы, запускают, а потом — хрен остановишь.
— Итак — ответ получен, — резюмировал председатель. — Явка с повинной была, и я полагаю, что все, написанное в записке Есенина, — правда!
— Не было явки, — упрямо буркнул Ротиков.
— А если явка была, значит, Есенин понес незаслуженное наказание. И первое, что мы должны сделать, это немедленно проголосовать за удовлетворение его прошения о помиловании. Единогласно проголосовать! Затем я сразу же позвоню начальнику управления в Москву, чтобы с документами не задержали. Он поймет.
— Козел он! Полный козел! Вот он кто… — раздался вопль из дальнего конца кабинета. — Ой, извините, — Смердин встал и повинно склонил голову, — опять не сдержался. С трех метров мимо ворот. На самом деле, извините.
— Тьфу ты! — зло сплюнул Ротиков.
— Тьфу, вот уж, действительно, Чмо, — громогласно поддержал его Артист.
— Знаете, коллеги, — глядя на Смердина, поморщился Кактус, — чем больше мы заседаем, тем больше и больше я склоняюсь к положительному решению. Надо парня из тюрьмы вытаскивать. Нечего ему там делать. Нечего!
— Нечего ему там делать? — передразнил его Ротиков. — А позвольте-ка вам, господа, напомнить, что жертва ваша в этот самый момент, может быть, уже заложников на заточку сажает. Если, конечно, ОМОН его первого грохнуть не успел…
Все замолчали. Слова Ротикова заставляли задуматься даже тех, кто, казалось, был абсолютно уверен в невиновности Есенина.
Даже Мартов застыл в нерешительности, глядя на фигурку «Правосудия». Тишину нарушал лишь стук маятника больших старинных часов и еле слышные голоса из репродуктора.
