Жан-Поль Сартр - II. Отсрочка
«Еще больший террор… Эпоха ликвидации…»
Она резко отвернулась и вышла из комнаты. Голос преследовал ее в вестибюле, неразличимый, раздавленный, по-прежнему ядовитый; Элла быстро вошла в свою комнату и закрыла дверь на ключ. Там, в гостиной, он еще угрожал. Но здесь она слышала только неясное бормотание. Она тяжело опустилась на стул: значит, не найдется никого, ни одной матери замученного еврея, ни одной жены убитого коммуниста, чтобы взять револьвер и пойти уничтожить его? Она сжимала кулаки, она думала, что будь она немкой, то нашла бы в себе силы убить его.
Матье встал, достал одну из сигар Жака из кармана плаща и открыл дверь купе.
— Если это из-за меня, — сказала марселька, — не стесняйтесь: мой муж курит трубку, я привыкла.
— Благодарю вас, — сказал Матье, — но мне хочется немного размять ноги.
На самом деле ему хотелось больше не видеть ни ее, ни девочку, ни корзину. Он сделал несколько шагов по коридору, остановился, зажег сигару. Море было голубым и спокойным, он скользил вдоль моря, он думал: «Что со мной происходит?» Таким образом, ответ этого человека был категоричным: «Будем расстреливать, арестовывать, сажать в тюрьму». И все это для тех, кто чем-либо ему не подходит. Матье захотелось понять. Никогда еще не бывало, чтобы он чего-то не понимал; это была его единственная сила, единственная защита, его последняя гордость. Он смотрел на море и думал: «Я не понимаю, и тогда я выдвинул нюрнбергские требования. Эти требования были вполне определенными: прежде всего почему я еду на войну». Это было не очень-то хитро и однако совсем неясно. Что касалось его лично, все было ясно и четко: он играл и проиграл, его испорченная жизнь позади. Я ничего не оставляю, я ни о чем не сожалею, даже об Одетте, даже об Ивиш, я никто. Оставалось само событие. Я заявил, что теперь, через двадцать лет после заявлений президента Вильсона, войдет в силу право на свободное перемещение для тех трех с половиной миллионов человек… все, чего он достигло сих пор, было соразмерно его человеческим возможностям, маленькие неприятности и провалы, он видел, как они наступают, он им смотрел в лицо.
Когда он брал деньги в комнате Лолы, он видел купюры, он их трогал, он вдыхал аромат, который витал в комнате; и когда он расставался с Марсель, он смотрел ей в глаза, говоря с ней; его трудности были всегда связаны только с ним самим; он мог себе сказать: «Я был прав, я был виноват»; он мог судить самого себя. Теперь это стало невозможным и снова господин Бенеш дал ответ: новые смерти, новые заключения в застенки, новые… он подумал: «Я иду на войну», и это ничего не значило. Случилось нечто, что его превосходило. Война превосходила его. «Дело не в том, что меня превосходит, просто она не здесь. А кстати, где она? Повсюду: она зачинается в любом месте, поезд углубляется в войну, Гомес приземляется в войну, эти курортники в белом прогуливаются по войне, нет ни одного биения сердца, которое бы ее не питало, ни одного сознания, не пронизанного ею. И однако она похожа на голос Гитлера, который заполняет поезд и который я не могу слышать: Я ясно представил господину Чемберлену то, что мы теперь считаем единственно возможным решением; время от времени кажется, что ты сейчас к ней притронешься — все равно где — в соусе турнедо, протягиваешь руку, и она исчезает: остается только кусок мяса в соусе. «Да! — подумал он, — нужно быть одновременно повсюду».
Мой фюрер, мой фюрер, ты говоришь — и я превращаюсь в камень, я больше не думаю, я больше ничего не хочу, я — только твой голос, я его подожду у выхода, я пропущу его через сердце; прежде всего я являюсь рупором немцев, именно ради немцев я говорил, что не собираюсь оставаться пассивным наблюдателем действий этого безумца из Праги; Филипп думал: я буду мучеником, я не уехал в Швейцарию, и теперь мне остается только быть мучеником, и я клянусь стать им, клянусь, клянусь, клянусь; тихо, шикнул Гомес, слушаем речь марионетки.
— Говорит Парижское радио, не отходите от приемников: через некоторое время мы будем передавать французский перевод первой части речи рейхсканцлера Гитлера.
— Вот видишь! — сказал Жермен Шабо. — Видишь! Не стоило выходить и бегать два часа за «Энтранзижаном». Я же тебе говорил: они всегда так делают.
Мадам Шабо положила вязанье в рабочую корзинку и пододвинула кресло.
— Скоро узнаем, что он сказал. Не нравится мне это. У меня от этого как бы сосет под ложечкой. А у тебя?
— Тоже, — признался Жермен Шабо. Радиоприемник гудел, два-три раза проурчал что-то, и Шабо сжал руку жены.
— Слушай.
Они немного наклонились, прислушиваясь, и по радио запели «Кукарачу».
— Ты уверен, что это Парижское радио? — спросила мадам Шабо.
— Уверен.
— Значит, передают музыку, чтобы мы запаслись терпением.
Голос пропел три куплета, затем пластинка остановилась.
— Ну вот, — сказал Шабо.
Послышалось легкое потрескивание, и гавайский оркестр заиграл «Ноnеу Мооn»[54].
Нужно быть повсюду. Он грустно посмотрел на кончик сигары: повсюду, иначе ты одурачен. «Я одурачен. Я — солдат, я ухожу на войну. Вот что нужно видеть: войну и солдата. Кончик сигары, белые виллы на берегу моря, монотонное скольжение вагонов по рельсам и этот слишком знакомый пассажир, Фес, Марракеш, Мадрид, Перуджа, Сиенна, Рим, Прага, Лондон, который в тысячный раз курит в коридоре вагона третьего класса. Нет войны, нет солдата: нужно быть повсюду, нужно видеть себя повсюду, из Берлина, как трехмиллионную часть французской армии, глазами Гомеса, как одного из этих сучьих французов, которых пинками гонят воевать, глазами Одетты. Нужно видеть себя глазами войны. Но где глаза войны? Я здесь, у меня перед глазами скользят большие светлые равнины, я ясновидящий, я вижу, и однако я ориентируюсь на ощупь, вслепую, и каждое мое движение зажигает лампочку или включает звонок в мирах, которых я не вижу». Зезетта закрыла ставни, но свет уходящего дня все равно проникал сквозь щели, она чувствовала себя усталой и мертвой, она бросила комбинацию на стул и голой скользнула в постель, я всегда так хорошо сплю, когда у меня горе; но когда она очутилась в постели, вот в этой кровати Момо ласкал ее позавчера, как только она забывалась, он ложился на нее, он давил на нее, а если она открывала глаза, его здесь не было, он спал там, в казарме, и потом, еще это чертово радио, которое горланило на чужом языке; это работал приемник Хайнеманнов, немцев-беженцев со второго этажа, хриплый гадючий голос, который выматывает нервы, значит, это не закончится, значит, это не скоро закончится! Матье позавидовал Гомесу, а потом подумал: Гомес видит не больше меня, он бьется против невидимок — и он перестал завидовать ему. Что он видит: стены, телефон на столе, лицо своего адъютанта. Он воюет, но он не видит войну. Что касается войны, то воюем мы все: я поднимаю руку, затягиваюсь сигарой — и я воюю; Сара проклинает безумие людей, сжимает в объятиях Пабло — она воюет. Одетта воюет, когда заворачивает сандвичи с ветчиной в бумагу. Война берет все, собирает все, она не упускает ничего, ни одной мысли, ни одного жеста, и никто не может ее увидеть, даже Гитлер. Никто. Он повторил: «Никто», и вдруг он ее смутно увидел. Это было странное, подлинно немыслимое тело.
— Говорит Парижское радио, не отходите от приемников: через несколько минут мы будем передавать французский перевод первой части речи рейхсканцлера Гитлера.
Они не пошевелились. Они краем глаза смотрели друг на друга, и когда Рина Кетти запела «Я буду ждать», они улыбнулись друг другу. В конце первого куплета мадам Шабо расхохоталась.
— «Я буду ждать»! — сказала она. — Хорошо найдено! Они смеются над нами.
Огромное тело, планета, в пространстве ста миллионов измерений: существа трех измерений не могут этого даже себе представить. И однако каждое измерение было самостоятельным сознанием. Если попытаться посмотреть на планету прямо, она рассыплется на крошки, останутся только сознания. Сто миллионов свободных сознаний, каждое из которых видело стены, кончик горящей сигары, знакомые лица и строило свою судьбу под собственную ответственность. И однако, если ты был одним из этих сознаний, то замечал по неуловимым касаниям, по незаметным изменениям, что ты солидарен с гигантской и невидимой колонией полипов. Война: каждый свободен, и однако ставки сделаны. Она здесь, она повсюду, это совокупность всех моих мыслей, всех слов Гитлера, всех действий Гомеса: но никого нет, чтобы подвести итог. Она существует только для Бога. Но Бога нет. А война все равно существует.
— У меня нет никаких сомнений, что и немецкому терпению есть предел. У меня нет никаких сомнений, что немецкой натуре оно свойственно в высшей степени, но грядет час — и мы призваны с ним покончить.
— Что он говорит? Что он говорит? — спросил Шомис. Борис объяснил:
— Он говорит, что немецкое терпение имеет предел.
