Филипп Майер - Сын
– Мне готовить для нее завтрак? – Консуэла сверлила меня взглядом.
Я кивнул.
– Кофе есть?
– В кофеварке. Frio[104].
Я все равно налил чашку.
Консуэла принялась нарезать нопаль[105] и заталкивать его в сэндвичи.
– Ваш отец в курсе?
– Скоро будет.
– Я должна относиться к ней как к гостье или…
– Именно так.
Не знаю, насколько хорошо она знала Гарсия. Но в любом случае Гарсия были богатыми, а Консуэла – служанка. Солнце уже давно встало, теплый воздух сквозь открытые окна заливал дом. Я на четыре часа опаздывал на работу. Я достал из ледника несколько кусков кабрито, завернул в салфетку вместе с тортильей.
– Давайте разогрею, – предложила Консуэла.
– Я лучше пойду. Увидимся за ужином.
– Мне присматривать за ней?
– Нет. Просто подавай ей все, что попросит.
Вернулся я затемно, когда Консуэла уже должна была уйти. В кухне вкусно пахло, но посуда вымыта и убрана. Мария сидела за столом и читала. «Виргинец» Уистера.
– Тебе нравится? – спросил она.
– Неплохо.
– Сильный белый человек оказывается в диком краю и самоутверждается. Правда, ничего подобного не было.
Мы помолчали, сказать было нечего. Наконец я не выдержал:
– В то утро все произошло слишком быстро.
Она вновь раскрыла книгу.
– Думаю, нам лучше поговорить об этом.
– Для тебя, конечно, лучше. Ты же хочешь, чтобы тебя простили.
Ночной ветерок освежал комнаты. Где-то во тьме ухала сова, а издалека доносился грохот отцовской буровой.
– Утром я уйду. Прости, что вообще появилась здесь.
Мне сразу стало легче.
– Отлично, – сказал я.
Пролежал без сна несколько часов. Накликал беду, катаклизм, какого и вообразить не мог; все ломит, как у старика перед дождем. Хочу одного: чтобы она исчезла… сама мысль об этом помогает успокоиться. Все благородные устремления растворились без следа; когда нужна, доброта – субстанция столь же редкая, как маточное молочко. Кажется, что в любой момент дверь вышибут sediciosos, выволокут меня во двор и поставят к ближайшей стенке…
Но я вовсе не этого боюсь. Я помню Педро, помню, как сидел с ним на террасе. Ана принесла чай, Педро начал пить, но вдруг чай потек на рубашку, на колени. Оказывается, под подбородком у него дыра, которую я сразу не заметил. Следующая картина: я стою рядом с отцом и Финеасом, с одной стороны расстилаются ярко-зеленые пастбища, пахнет акацией, деревья вокруг усеяны золотистыми цветами. Прямо перед нами старый вяз… человек на лошади, на шее у него петля, все ждут от меня чего-то; это очень простое действие, но я не могу на него решиться. Наконец Финеас шлепает лошадь по крупу, человек соскальзывает, дергается, извивается, ноги ищут опору…
Унижение от собственной слабости, зависть к Финеасу. И все равно я знал, что никогда не смог бы этого сделать, сколько бы попыток мне ни давали. Они старались закалить мой дух; все напрасно.
Я открыл глаза. Холодно. Ветер гуляет по дому, два или три часа ночи, поскрипывают ветряки, тявкают койоты. Вспомнил, как мечется кругами загнанный олень, подошел к окну, луна освещала наши земли миль на десять в округе. Все, что видно глазу, принадлежит нам.
Оделся и пошел в западное крыло, крадучись, словно на любовное свидание, хотя какой смысл… мы одни в доме. Изо рта у меня дурно пахнет, волосы засаленные, лицо неумытое, от тела несет застарелым потом, но я все шел и шел по коридору. Лазутчик в собственном доме. Мимо мраморных бюстов, рисунков античных руин… портрета моей матери, мимо комнаты Гленна, Пита-Младшего, комнаты Чарли… За одной из дверей шумел вентилятор. Я тихонько постучал.
И еще постучал, подождал, постучал в третий раз. И распахнул дверь. Кровать пуста, но простыни разбросаны, в комнате темно. Я подошел к окну. Она стояла на крыше террасы, на самом краешке.
– Уйди оттуда.
Она не шелохнулась. Ночную рубашку, наверное, одолжила Консуэла. Мелькнула мысль, что она ходит во сне.
– Иди сюда, – повторил я.
– Если ты собираешься убить меня… мне все равно, но миловаться с тобой я не намерена.
– Тебе лучше пожить пока здесь.
– Imposible[106].
– Оставайся, пока не окрепнешь.
Она протестующе помотала головой.
– Я просто хотел задержать тебя, пока ты не ушла. Только и всего.
– Чтобы ты мог совершить добрый поступок.
Покосившись на меня, она еще раз качнула головой. Она смотрела вдаль, в сторону своего дома. Я испугался, что она сейчас шагнет с крыши.
– Сегодня в кухне, – тихо проговорила она, – когда ты стоял спиной, я подумала, что могла бы запросто перерезать тебе горло. Прикидывала, сколько до тебя шагов и что я буду делать, если ты успеешь повернуться.
– Останься, – повторил я.
– Ты не знаешь, о чем просишь, Питер.
24 июня 1917 года
Новости-не-про-Гарсия: вакерос жалуются, что шум буровой погубит скотину. Говорят, в этом году не жди хорошего приплода, если коровы страдают от постоянного грохота.
Спросил у отца, на какую глубину они намерены бурить. До центра Земли – сказал он. Я поинтересовался, известно ли ему, что водоносные пласты здесь залегают неглубоко, а наша вода одна из лучших в Техасе, и если в воду попадет нефть, нам конец. Он сказал, что эти парни – специалисты в своем деле. Ну, те самые, что спят со свиньями.
Мы вступаем в эпоху, когда человеческое ухо прекратит различать звуки. Сегодня я почти не слышал буровой установки. Интересно, к чему еще я теперь глух?
Возвращаясь к ужину домой, я расслышал звуки рояля еще из-за дверей. Снял башмаки за порогом, очень тихо открыл и прикрыл за собой дверь, прокрался в гостиную и прилег на диван, наслаждаясь музыкой. Когда я открыл глаза, она стояла надо мной. На миг я увидел ее такой, какой она была десять лет назад, – круглое лицо, темные глаза. Перевел взгляд на руки. Пустые.
– Я собираюсь ужинать.
– Одна?
– Все равно.
Она разогрела то, что нам приготовила Консуэла. После еды я еще раз спросил, что же произошло в тот день.
– Не возражаешь, если я еще чего-нибудь приготовлю? – Она пропустила мой вопрос мимо ушей. – Все время хочется есть.
– В холодильнике всегда что-нибудь найдется, – предложил я.
Она достала холодного цыпленка и принялась за еду. Она старалась есть аккуратно, но изящество давалось ей с трудом. Я был сыт, а она все еще голодна.
– Расскажи.
– Думаешь, разговоры помогут мне простить тебя?
– Я сам себя не прощу, – тихо произнес я.
– Мой рассказ ничего не меняет. Просто чтобы прояснить ситуацию.
Я кивнул.
– Ладно. Итак, когда они ворвались в дом, они перестреляли всех – и тех, кто лежал, и тех, кто стоял. Кто-то застрелил мою племянницу, ей было шесть лет, а я как последняя трусиха убежала в свою комнату и спряталась в шкафу. Потом помню, как сижу на кровати и кто-то задирает на мне юбку, понимаю, что меня собираются изнасиловать, потом вижу, что это ты. Я подумала, что ты сейчас изнасилуешь меня, и это почему-то показалось ужаснее всего остального.
Потом ты повел меня через дом. Я заглянула в спальню родителей, отец и мать убиты, сестра рядом с ними, в sala[107] лежали Сезар, и Ромальдо, и Грегорио, Мартин и мой племянник и их семьи. Я видела, как яркий солнечный свет льется через распахнутые парадные двери, и начала надеяться, что, может, останусь в живых, но тут мы вышли на террасу и я увидела, что во дворе собрался весь город. И пожалела, что пряталась в шкафу. Готова была выхватить у тебя винтовку.
Потом я оказалась в доме у Рейнолдсов. Они считали, что спасли меня, что оказывают мне большую любезность.
Они накормили меня, позволили помыться, дали одежду, предложили комнату с чистой постелью. А мой собственный дом с моей собственной постелью и одеждой был всего в нескольких милях оттуда. Но мне уже не принадлежал.
– Никто не хотел, чтобы так получилось.
– Как легко ты произносишь ложь. Ты сам, может, и не хотел, ну и еще пара человек… Рейнолдсы, очевидно… Но остальные? – Она не отводила взгляда от тарелки. – И мне по-прежнему хочется есть. Вот во что трудно поверить.
Помолчав немного, она спросила:
– Мы можем выйти на воздух? Меня бросает то в жар, то в холод. Сейчас стало очень жарко.
Мы вышли на террасу. Выдался необычно прохладный день, приятный вечер, солнце только спустилось за горизонт. Но я предпочел не обсуждать погоду. С той стороны холма доносилось урчание буровой установки.
Мы посидели молча, после паузы она продолжила:
– Я много думала о том, что произошло. И чем больше думала, тем больше понимала, что все пошло не так с самого начала, все началось с выстрела в твоего сына. Гленн, да?
