Тургрим Эгген - Hermanas
Они уже знали это. Неизвестный бюрократ, который написал вопросы для Наварро, знал это. Поэтому я должен был решить, забить ли последний гвоздь в гроб Кико. Все-таки это было плевое дело. То есть плевое для кого угодно, кроме Кико. У них уже накопилось достаточно материалов на него. Если бы я сказал сейчас правильные слова, я бы его уже никогда не увидел.
И я отказался.
— Жаль. — Наварро посмотрел на часы. — Сегодня вечером мы рано закончим, — сказал он Ибанесу, который сложил бумаги обратно в папку и обвязал ее резинкой. Он отпустил резинку, и она громко щелкнула. Это напомнило мне однажды услышанную историю об одном гаванском судебном следователе. Он решал, отложить дело или направить в суд, в зависимости от того, нравилось ли ему, как щелкает резинка, которой он обвязывал папки.
— Теперь я могу идти? — спросил я.
Наварро поднялся, медленно и меланхолично покачивая головой:
— Я сожалею.
В подвале располагалось четыре или пять камер. Одетый в форму полицейский с револьвером на поясе провел меня в одну из них и толкнул, уверенно, но не грубо, на нары. Рядом он бросил шерстяное одеяло. Из соседних камер не доносилось никаких звуков, и я решил, что нахожусь здесь один.
Я беспокоился за Миранду. Не забрали ли ее на допрос? И куда она в таком случае дела Ирис? За себя я не очень боялся. Они могли подержать меня какое-то время для устрашения, но скоро — в ближайшем будущем — им придется либо выдвинуть против меня настоящие обвинения, либо отпустить. Куба была правовым государством. Правда, в наших тюрьмах сидело слишком много «шпионов», но все они прошли через судебное разбирательство. Люди не исчезали, как в Аргентине или Сальвадоре. Ничего из предъявленных мне материалов не тянуло на обвинение, так я рассудил. Да, мы с Мирандой смухлевали с официальными бумагами, и если бы кто-то был очень дотошным, нам бы за это досталось. Но нет. Управление государственной безопасности не перетрудилось на этой неделе, но дело для них было мелочью. С Энрике все было по-другому, кроме прочего есть такое понятие desacato[64]… Никогда не мог себе представить, что мое молчание может спасти Кико. Но я не доставлю им такой радости — пожертвовать им, чтобы легко отделаться самому. Это дело чести.
В моем случае цель была другая: психологический террор. Они хотели заставить меня испугаться, и если бы им это не удалось, они смогли бы запугать Миранду. Конечно! До меня начало доходить, какой великолепной идеей было оставить меня здесь. Миранда ничего не будет знать. Если бы она сама разобралась в этой истории, задав правильные вопросы правильному чиновнику, они бы, конечно, преувеличили мои прегрешения. И она испугалась бы до смерти. Вот зачем надо было запирать меня здесь. Миранда являлась гарантией того, что в дальнейшем я стану тише закрывать за собой двери.
Я расстраивался оттого, что лежал здесь и не мог связаться с ней. Но в конце концов смирился: подождем до завтра. Я воспользовался туалетным ведром и улегся на нары. Если не считать того, что я был голоден и хотел пить, сон пришелся кстати. Свет в камере не выключался, но здесь хотя бы не было орущего ребенка.
Я проснулся от скрипа и треска ржавых дверей и несмазанных петель. Люминесцентные лампы горели по-прежнему, и невозможно было сказать, какое сейчас время суток. Раз мне принесли еду и воду, значит, утро. Еду поставили у двери камеры: скромную порцию риса с бобами в жестяной миске. Не лучше и не хуже того, что ели в конце месяца люди на свободе. Не так-то просто наказать кубинца. Если бы мне дали ручку и бумагу, я бы долго продержался.
Через час или вроде того после завтрака ко мне пришел агент Ибанес. В мою камеру внесли табуретку, и он уселся на нее с блокнотом в руках, готовый нанести удар. Он хотел знать, благотворно ли сказался сон на моей памяти. Я не мог ему сообщить ничего нового. Молчание затянулось и стало мучительным.
Когда Ибанес собрался уходить, я сказал, что если они планируют обвинить меня в чем-то, то должны предоставить мне адвоката. Я потребовал также разрешения поговорить с женой. Дозвониться до Миранды было непросто. В нашем коридоре имелся телефон, но работал он редко. В крайнем случае можно было позвонить супругам Пиньейро — надеюсь, они уже оправились от шока — и оставить для нее сообщение. Сейчас как раз был крайний случай, решил я. Или Миранда уже побывала здесь?
Ее здесь не было, сказал Ибанес. Перед тем как ответить на остальные вопросы, он должен посоветоваться со своим начальством. Его долго не было, и наконец появился Наварро в сопровождении полицейского.
— Принято решение не выдвигать против вас обвинений, — сказал Наварро. — Поэтому вам не требуется адвокат.
— Понимаю. В таком случае, может быть, я могу пойти домой? — спросил я.
— Нет, не получится. Мы должны задержать вас на некоторое время. Чтобы не мешать расследованию.
— Расследованию чего? — поинтересовался я. — Вы собираетесь втянуть в это дело кучу людей только для того, чтобы выяснить, кто нахамил госпоже Тибурон? Вам что, совсем нечего делать?
— Лично я посоветовал бы вам сменить тон, — заметил Наварро. — Вы себе же делаете хуже. Это будет занесено в протокол.
— Да насрать, — ответил я. — Вы можете сказать, поговорил ли кто-нибудь с Мирандой?
— Не могу.
— Чтобы не мешать расследованию?
— Да, совершенно верно.
— Это злоупотребление властью, — указал я. — Вы хоть можете дать мне что-нибудь почитать?
Он не ответил. Но через некоторое время охранник вернулся и протянул мне зачитанный экземпляр «Империализма» Ленина.
— Большое спасибо, — поблагодарил я. — Всегда хотел это прочитать.
— Вот наглый говнюк, — проговорил полицейский, который слышал мой разговор с Наварро.
Я ничего не ответил. Здесь, внизу, мы были одни, а он казался парнем, которому нравится, когда арестанты падают и калечатся. Я зарылся носом в Ленина.
— Эй, — окликнул мой страж. — Видишь это?
Он ухмылялся половиной лица, засунутой в окошко двери. От него воняло говном. В руке у него был латунный ключ, слишком маленький, чтобы подойти к замку моей камеры.
— Ням-ням, — сказал он. — Стыдно признаваться, но у меня такой тугой желудок, что ты даже представить себе не можешь. Я сру раз в несколько дней. Может, поможет, если ты меня подбодришь?
И он положил ключик в рот и сделал вид, что проглотил его. Вот так развлекались в Управлении государственной безопасности.
По моим расчетам, был уже поздний вечер, когда дверь заскрипела вновь. Охранники сменились, потому что мне открыл другой полицейский и велел как можно скорее собираться. Куда?
— Тебе пора домой, — сообщил он. — Ты что, не рад?
Наверху меня ждала Миранда.
Она выглядела, как ангел мести. Может быть, именно таким я сохранил ее образ в своем сердце. Она стоит, прекрасная и ужасная, злая и одновременно напуганная. Только сейчас, когда Ирис было уже почти три месяца, я понял, что Миранда не только восстановила форму после родов: она стала еще прекраснее.
Случай наверняка был торжественным, потому что Миранда нарядилась. Столько косметики она не накладывала никогда. Я узнал ожерелье, которое купил ей на Плая-дель-Эсте. Когда я вошел, она стояла и разговаривала с агентом Наварро. На улице было темно.
— А куда ты дела Ирис? — было первым, что я сказал. Она с Хуаной, — ответила Миранда. — Поехали домой?
— Ну, это зависит от него, — сказал я и указал на Наварро.
Маленький чекист сидел на столе и улыбался, как будто все происходящее было приятным и забавным.
— Все в порядке, вы можете идти, — сказал он. — Ваша супруга обладает сильным даром убеждения.
— Сволочь, — произнес я.
— Заткнись, Рауль! — сказала Миранда.
— Может так случиться, — предупредил Наварро, — что нам потребуется побеседовать с вами еще раз. Поэтому вам разумнее быть более любезным.
— Хорошего вечера, — сказал я. Больше всего мне хотелось заехать ему в харю.
Мы пошли домой. Я испытывал скорее злость, чем облегчение. То, что Миранда забрала меня, как мама забирает нашкодившего сына из школы, было последним унижением из пережитых мною за последние сутки.
— Как ты узнала, где я? — спросил я.
— Чако позвонил. Он оставил сообщение госпоже Пиньейро. Как ты можешь догадаться, у нее был великолепный вечер. Я потратила много часов на то, чтобы найти тебя, а ведь ты обещал, что я не увижу тебя за решеткой. Ты что, забыл?
— У них ничего на меня не было. Только издевательства и террор.
— Ну что же, на меня это подействовало, — сказала Миранда. — Я испугалась до смерти.
— Я очень сожалею, любимая.
— Не будем больше об этом.
Она обняла меня за талию и заковыляла на своих высоких каблуках по неровной брусчатке. Мы шли по направлению к Центральному парку. Улицы Гаваны были темными — никакой светящейся рекламы, почти никаких уличных фонарей; изредка проезжающий мимо автомобиль, часто только с одной фарой; подворотни, казавшиеся пустыми, пока во мраке не блеснет красный огонек сигареты; мужчина и женщина, стоящие без движения, как статуи: они курили и тихо разговаривали.
