Видиадхар Найпол - Территория тьмы
Из окна поезда Дургапур, новый стальной город, казался расплывшимся пятном из множества огоньков. Я вышел в коридор и смотрел на это пятно, пока оно не исчезло. Такая маленькая надежда — и легко было представить себе, что эти огоньки погасли. В ту ночь пала Бомдила. Теперь путь в Ассам был открыт; мистер Неру утешал жителей штата словами, которые уже походили на беспомощное соболезнование. В Бенаресе с поезда сошли тибетские беженцы. Их широкие, румяные лица растерянно улыбались; никто не понимал их языка, и они нерешительно стояли рядом со своими сундуками — длинноволосые, немного нелепые в своих громоздких обмотках, от грязи приобретших цвет хаки, в башмаках и шляпах. Гостиница пустовала: все внутренние авиарейсы были отменены. Молодой управляющий в темном костюме и слуги в униформе молча и праздно стояли на веранде. Во мне шевельнулось нечто вроде базарного духа, предприимчивости военного времени: я стоял на лестнице и торговался. Успех бросился мне в голову. «Это — включая утренний кофе», — сказал я. «Да, — уныло ответил управляющий, — включая кофе».
Здесь, в районе казарм, Бенарес выглядел покинутым, и нетрудно было представить себя непрошеным захватчиком. Но ничто в городе не намекало на трагедию. На гха-тах высокими кучами лежали бревна. Закутанные в яркие пелены тела покоились на устланных цветами носилках у кромки воды, буднично ожидая сожжения; а то здесь, то там над пламенем со странной небрежностью улыбались и болтали кучки родственников, не очень четко просматриваемые в отраженном блеске Ганга. Крутые гхаты, устроенные в виде площадок и ступенек, с названиями, надписанными крупными буквами, были заполнены народом, как пляж в пору отпусков. Благочестивые стояли в воде, отдыхали под пляжными зонтиками или сидели кучками, собравшись вокруг толкующего премудрости пандита; молодые люди занимались гимнастикой. Наверху, за высокой речной набережной, в кривых переулках, — погруженных в темноту между прочными каменными стенами и не лишенных обаяния, если не считать коровьего помета, — лоточники продавали бенаресские безделушки, шелковые и медные; а в храмах проводники-жрецы — молодые, вымытые и причесанные — жевали бетель и осыпали руганью тех, кто не подавал им милостыни.
Я отправился в непальский храм, «изуродованный», как сказано в «Туристическом справочнике» Мюррея, «эротическими рельефами; они не бросаются в глаза, их можно вовсе не заметить, если не позволять служителю нарочно показывать их». Служителем был юноша с длинным хлыстом; я попросил его показать рельефы. «Вот мужчина и женщина, — начал он равнодушно. — Вот еще один мужчина. Это мистер Скорее, потому что он говорит: „Скорее! Скорее!“» Прибаутки для туристов: этот глянец мне не понравился. Радости эротического искусства хрупки; я пожалел, что не последовал совету Мюррея.
За обедом я попросил молодого управляющего включить радио, чтобы послушать новости. Как и можно было ожидать, дела были плохи. Управляющий, заложив руки за спину, глядел вниз: даже в горькие минуты он сохранял лицо. А потом меня насторожило упоминание «китайской пограничной охраны».
— Мы же слушаем Пекин, господин управляющий.
— Это радиостанция «Вся Индия». Я всегда ее слушаю.
— Только китайцы и радио Пакистана говорят о китайской пограничной охране.
— Но новости же по-английски. И акцент… Да и слышимость очень хорошая.
Действительно, слышно было хорошо, будто говорили близко; радиоголоса звучали все громче и четче. Мы пробовали настроиться на Нью-Дели, но услышали только скрипы, помехи и слабый, пропадающий голос.
А на следующий день все закончилось. Китайцы объявили прекращение огня и пообещали уйти. И, словно по мановению волшебной палочки, гостиница начала заполняться.
* * *Военные действия закончились, но чрезвычайное положение сохранялось, и обязанность этого уполномоченного состояла в том, чтобы объезжать свой округ для поддержания боевого духа и сбора средств. Он уже завершил одну поездку, и ему преподнесли в подарок альбом с фотографии, на большинстве которых был заснят он сам — принимающим и принимаемым. Я сидел в глубине кузова его универсала и листал фотоальбом. Мы ехали по индийской дороге: тонкая полоска покрытого гравием шоссе тянулась между двумя земляными дорогами, истертыми в тонкую пыль колесами воловьих повозок. Это была индийская пыль: она обезображивала деревья, высаженные вдоль дороги, обесцвечивала поля на расстояние в сотню метров с обеих сторон. А вдоль этого маршрута, на остановках в пыли, нас ждали приемные комитеты с гирляндами, демонстрация физической ловкости и примитивные выставки грубых изделий местной мануфактуры.
Уполномоченного очень интересовали мыло и обувь, и в каждом месте, где мы останавливались, бородатые обувщики-мусульмане стояли возле своей обуви, а мыловары — возле своих тяжелых, неправильно сформованных кусков мыла. Однажды вечером за ужином уполномоченный, одетый в темный костюм, объяснил, отчего его так занимает мыло и обувь. Его голос понизился и сделался нежным. Его дочь, сказал он, учится в школе в Англии. Из телепередач или еще откуда-то ее соученики узнали, что в Индии нет городов, что там никто не носит обуви, не живет в домах и не моется. «Это правда, папочка?» — спросила расстроенная девочка. И вот теперь ремесленники округа делали мыло и обувь. Иногда во время приемов уполномоченный разрывал кольцо местных сановников, чтобы подойти к детишкам бедняков, стоявшим по другую сторону дороги. Иногда, пользуясь прерогативой уполномоченного, он брал куски мыла с выставочных лотков и раздавал их детям, а фотографы — готовя в уме очередной альбом — щелкали затворами.
Это была быстрая поездка. Меня поразило, что столь обширный, невзрачный и неуютный район оказался упорядоченным, и что за облаками пыли обнаруживались люди, которые, несмотря на слабый стимул и плохое сырье, все-таки занимались ремеслами. Мне хотелось задержаться подольше, ощутить надежду. Но времени не было. Выставок-представлений было слишком много. Я сидел в самом конце универсала и, всякий раз, как мы делали остановку, выходил последним; часто получалось так, что прежде чем я успевал осмотреть первый экспонат, уполномоченный и его чиновники уже снова сидели в машине и ждали меня: поскольку я выходил последним, залезать обратно мне нужно было первым.
На митингах мы проводили больше времени. Там под солнцем собирались худосочные мальчики в белых шортах и майках, готовые проделать гимнастические упражнения. Там были сооружены арки с надписью ДОБРО ПОЖАЛОВАТЬ! на хинди. Там уполномоченного увешивали гирляндами. Индийский политик, когда на него вешают гирлянду, сразу же снимает ее и передает помощнику; такое принятие и мгновенный отказ от достоинства — это обычная индийская практика. Но уполномоченный не снимал с себя гирлянд. Мягкие цепи из головок бархатцев одна за другой ложились ему на шею, пока наконец бархатцы не дошли до ушей и со спины он не начал походить на идола, вооруженного нелепыми предметами: в одной руке — зажженная сигара, в другой — тропический шлем. Его помощник стоял неподалеку. Он держал сигарную коробку своего начальника и был выряжен вельможей при могольском дворе: так британцы поглумились над своими предшественниками.
В нарядной палатке сидели на циновках крестьяне. Для чиновников приготовили стулья и стол. Зачитывали имена, и крестьяне поднимались, подходили к уполномоченному, кланялись и жертвовали бумажные рупии в Фонд национальной обороны. (По мере того как в районе разбухал Фонд, народные сбережения, как сказал мне чиновник ИАС, таяли). Некоторые женщины со скромным видом жертвовали свои украшения. Иногда на названное имя никто не откликался, и тогда изо всех углов палатки слышались объяснения: умер (погиб от рук человека или от лап зверя), заболел, неожиданно уехал. На подносе вырастала шаткая горка из денег, и все небрежно перебирали их.
Потом уполномоченный произносил речь. Чрезвычайное положение еще не закончилось, вовсе не закончилось: китайцы по-прежнему остаются на священной земле Индии. Народ Индии слишком долго учили миру и ненасилию. Теперь настало время подняться против врага. Уполномоченный добивался своей цели, вначале взывая к патриотизму крестьян, а затем анализируя характер китайской угрозы. По любым индийским меркам, китайцы были нечистым народом. Они едят говядину: этот довод предназначался слушателям-индусам. Они едят свинину: это — для мусульман. Они едят собак: это — для всех. Они едят кошек, крыс, змей. Крестьяне сохраняли невозмутимость; они оживились лишь тогда, когда уполномоченный, разыгрывая последнюю карту, воззвал к индуистской богине разрушения.
При уполномоченном находился заводила-профессионал — высокий пожилой мужчина в старом двубортном сером костюме. На нем были очки и тропический шлем — в точности такой, как у уполномоченного. Этот человек непрерывно жевал бетель; у него был большой рот с вислыми, выпачканными красным соком губами. Его лицо было лишено всякого выражения; казалось, он все время что-то подсчитывает в уме. Поправив очки, он с секретарским видом подошел к микрофону и молча встал перед ним. Потом неожиданно разинул свой огромный красный рот, обнажив пустоты между зубами и кусочки изжеванного ореха бетеля, и закричал:
