Почтовая открытка - Берест Анна
У них с Габриэль родилось четверо детей, и Франсис пришел к выводу, что иногда великие умы взаи-моуничтожаются. В живописи их союз был плодотворен. Но в плане потомства результат оказался посредственным.
В тот день, не зная, что делать с этим грустным ребенком, художник решил подарить ему первую трубку опиума: «Вот увидишь, это прочистит тебе мозги».
Заведение Леа не посещали актеры или дамы полусвета, то не была модная курильня для избранных. Нет. У Леа вас окружали не эстеты, а только тени. Сначала они посидели в баре — том, что выходил на улицу. Франсис попросил, чтобы сыну налили немного чум-чума. Леа, которая тогда была еще жива, вынесла подростку прозрачную рисовую водку, выжигавшую в человеке все — от глотки до внутренностей. Висенте вздрогнул, когда едкая боль разлилась по стенкам кишечника. Увидев это, отец рассмеялся, но не насмешливо, а добродушно и откровенно. Его смех наполнил сына глубоким счастьем, которое усиливал хмель. Впервые отец смеялся не над ним, а вместе с ним.
— Ну, пошли? — спросил Франсис, отставляя выпитую рюмку. — Дружище, — сказал он сыну и хлопнул по плечу, — ни слова матери.
Висенте охватило необычайное волнение. Он здесь, в этом запретном месте, их с Франсисом связывает общая тайна, его назвали «дружище»! И похлопали по плечу! Он часто видел, как отец хлопает по плечу друзей. Иногда он так же шлепал и официантов — получалось немного похоже на затрещину. И потом всегда громко смеялся. Но ему, Висенте, ни разу такого не перепадало.
Прошло восемь лет, и теперь, толкая дверь курильни Леа, Висенте вспоминает свой первый визит сюда вместе с отцом. С тех пор ему довелось побывать во всех курильнях Парижа, и в лучших, и в мерзейших. Но эта сохранила в памяти странный привкус дефлорации. Леа тем временем умерла, отец стал заклятым врагом.
Висенте проходит в глубь заведения, к лестнице, ведущей в подвал. Спускаясь по ступенькам, он узнает сочащийся отовсюду запах сточных вод и плесени, от него перехватывает горло, он все сильнее с каждым шагом вниз, под своды подземелья.
Он поднимает занавес, тяжелый, как персидский ковер, и открывается анфилада каменных подвалов, которые уходят вдаль бесконечным зеркальным отражением. Когда он попал сюда впервые, запах опиума, теплый и горький, поразил его до дурноты, и еще запах фекалий, смешанный со сладким ароматом цветов. Сегодня этот влажный и острый запах — экскрементов с легкой ноткой пачулей — возвращает ему веру в себя. И тут же прогоняет тревожные мысли.
В первый раз красные драпировки на стенах, переливчатые восточные, расшитые шелком ткани унесли его в Азию.
Он обожает эту жалкую мишуру. И принимает ее такой, какая она есть, — крикливо-дешевой, фальшивой и грязной. Здесь все подделка: и бусы на шее у старой китаянки, что сидит за стойкой на входе, и большой Будда, и войлочные шапки мужской прислуги. Однако Висенте уверен: то, за чем приходят сюда люди, не обманет. Он кладет на прилавок деньги, которые только что дала ему Габриэль. Старая китаянка кивком поручает помощнику обслужить гостя.
Висенте пересекает задымленные клетушки, где в полумраке странные полуживые существа похожи на больных в предсмертном обмороке. Иногда они тихо стонут, и в их глазах искрами вспыхивает рай. Висенте чувствует нарастающее возбуждение, пенис вздрагивает в ответ.
Лежащие на низких кушетках мужчины и женщины бескровны. Бамбуковые стебельки, зажатые в кончиках пальцев, делают их похожими на флейтистов, дующих в упругие трубочки, сливающихся в чувственной симфонии. Висенте завидует им, ему хочется скорее догнать их, все его тело млеет, готовое принять сладчайший яд.
Подойдя к отведенной ему лежанке, он расстегивает рукава рубашки, затем распускает кожаный ремень, дает себе волю. И наконец ложится. Лысый человечек с выпученными глазами и желтоватым лицом приносит ему кроваво-красный лаковый поднос, отполированный до зеркального блеска, со всем, что нужно для принятия опиума. Висенте помнит, как тогда, в первый раз, отец сказал ему: «Теперь ты никогда не будешь грустить, все жизненные проблемы останутся за дверью».
Но Висенте вывернуло наизнанку и рвало до тех пор, пока из глотки не полилась липкая жижа. Дальше — пот ручьем и обморок. И только потом пришло обещанное счастье. С третьей трубкой. Укус божества.
Лежа на диване, расхристанный и расслабленный, Висенте слушает сладострастные вздохи соседей, протяжные низкие хрипы, приглушенные вскрики тайных развратных ночей, где тела в темноте меняют партнеров. Но восковолицый слуга принес ему слишком слабую и плохо набитую трубку, это раздражает Висенте. Слуга опускает глаза, сейчас он заменит трубку на другую, уже раскуренную. Висенте не терпится ощутить, как дым обжигает легкие, задержать его внутри как можно дольше. Когда слуга возвращается с правильным бамбуком, Висенте закрывает глаза. Он обхватывает трубку ладонями, он счастлив, как ребенок, нашедший пальцы матери.
Наконец он вдыхает желтый аромат опиума. Масляные светильники чадят все сильнее, придавая атмосфере вязкую церковную торжественность. Теперь Висенте устроился на боку, держа трубку возле губ, его глаза полузакрыты. Он положил голову на деревянный валик, и коричневая фея становится изумительной шлюхой. Она возбуждает и оглаживает его, как королева сиамского борделя, — сначала напрягается кожа на затылке, и волоски словно по волшебству встают по всему телу до самых икр. В лихорадочной экзальтации, в сгустившемся тумане он запускает ладонь в брюки и, не двигаясь, обретает наконец то, ради чего сюда пришел… Золотой экстаз, фантасмагорические видения, чувственное наслаждение всего неподвижного существа.
В первый раз Франсис с улыбкой наблюдал, как набухает, наполняется кровью член сына. Юноша изведал нежное, текучее, безбрежное наслаждение, свободное от упреков и вины, мирное удовольствие без примеси горечи.
Висенте не нужно гладить себя или совершать какие-то движения; он кладет ладонь на возбужденный член и сразу переносится туда, где земного тела не существует вовсе, а есть лишь бесконечная благость и единение со всем, что он любит, гармония тел, телесная красота девушек, тяжелые груди зрелых женщин, совершенная красота мужчин, их точеные ягодицы цвета слоновой кости, как у статуй. Недвижный, телесно растворенный во всем, что его окружает, он уже не мальчик, а великан, людоед, чудище, — как и его отец, чей огромный пенис откликнется и удовлетворит любого, и мужчину, и женщину… Медленно оседают снежинки лебединого пуха, и женщины млеют в неге розовой маслянистой пены, их подмышки пахнут сахаром и мареной, ему не надо лизать их, он и так пьет их аромат, его пенис парит в воздухе, как птица в мягком пуховом одеянии, и он удовлетворяет их всех, паря, не касаясь земли, долгие часы, и наслаждение не иссякает.
В тот первый раз к нему лег мужчина, вжался в него. Висенте стал взглядом искать отца, прося защиты или ободрения. Но Франсис не двинулся, он забыл о сыне, он вынес его за скобки собственной жизни. И Висенте отдался опиумным ласкам, нежным и почти безгрешным, как бесцельное блуждание, как день без труда, как ночь возле теплого, сонного тела.
Он мог пребывать в таком состоянии часами, между сном и сознанием, пока в сновиденья не вторгалась мать.
Вечно этой Габриэль надо было омрачать его сны. И еще сестре, Жанин. Когда они возникали из завитков дыма, Висенте казалось, что его сплющили, зажали две гранитные глыбы, две огромные сиськи, и вот-вот задушат. Да и отец, великий гений века, тоже давит его своей живописью, рядом с его картинами Висенте всего лишь мелкая черепинка, голый червяк. Он для них жалкая тряпичная кукла, игрушка для забавы.
На Висенте нападает безумный смех, он берет этих двух героических карлиц и сплющивает между пальцами. Потом подступают слезы — он вспоминает брата, фальшивого близнеца, ублюдка, которого Франсис завел с другой женщиной одновременно с ним. Где этот ненавистный брат? Вроде бы уплыл на паруснике. Мне надо было сбежать вместе с ним, а не ненавидеть его, думает теперь Висенте. Его глаза горят насмешливым огнем, они как прорези на меловом лице. Висенте приходит в сознание — время для новой трубки, он успокаивается и делает знак восковолицему слуге: продолжаем. Он просит покрывало, чтобы укрыть ноги, козью шкуру, которая сильно пахнет, но хорошо греет. Потом он лежит неподвижно, а мимо течет время, возможно десятилетие, и трубка по-прежнему возле губ.
