Музей суицида - Дорфман Ариэль

– Хотя разрыв с отцом странно на меня подействовал: Альенде бы такое не одобрил. С исчезновением того подсознательного сдерживающего фактора, которым был Карл, я стал не лучше, а почти что карикатурным капиталистом: с головой ушел в спекуляции, слияния, сделки с недвижимостью, нефтяные фьючерсы. С помощью филантропии я оправдывал все инвестиции, каждый новый миллион – своей поддержкой либеральных движений, особенно тех, что связаны с Чили, моим долгом Альенде. Пользу от этого процветания получали ваши творческие лица: художники, чьи картины я покупал, раздаваемые гранты, субсидии на экспериментальную музыку. Как вы и ваши «Вдовы» тогда, в 1983 году, или ваш посольский роман сейчас. Я адресовал этот постоянный монолог моему отцу: «Видишь, что я делаю, все мои добрые дела, тогда как ты и твои товарищи, ваша порода коммунистов, в результате только забюрократизировала революцию и преследует творчество». И, возможно, я благополучно продолжал бы все это, так и не очнулся бы, если бы та рыба не проглотила мой крючок тогда, у берегов Санта-Каталины. Хотя по-настоящему меня изменили деревья моего Эдема, обвиняющие меня в том, что я их убиваю. Невыносимо, что мои собственные друзья, деревья, что я… И не было никакого Альенде, чтобы меня спасти, – только я и мои преступления, невыносимо… И я бежал, бессмысленно, беспомощно бежал, потому что лифт казался ловушкой, как будто меня душит мой собственный пластик, я набит гнилью той рыбы… И я заковылял оттуда, стал спускаться по ступенькам, чуть не покатился вниз, оказался в галерее с фотографиями… и тогда, тогда я словно вынырнул на свет и воздух со дна бесконечного океана. Вот где, вот когда я внезапно понял, какая великая миссия меня ждет – громадная идея, которая доступна только такому, как я, с моим прошлым и моими ресурсами. Все, что я пережил, даже Тамара, были ради этого. Если я виновен в гибели Земли и виновен в смерти Иэна, то для того, чтобы я смог загладить это в ранее неслыханном масштабе. Я не верю в Бога, но на мгновение я познал то, что должны испытывать мистики, когда они говорят, что в них вселился дух, или творцы в лихорадке созидания. Что я понял. Единственный способ спасти нас – это откатить назад цивилизацию, разосновать большие города, поставить под вопрос ту парадигму современности, которая управляла нашим существованием в течение последних столетий. Чтобы исправить сделанное мной, мне нужна колоссальная, чудовищная сила воображения, – мне нужно замыслить нечто такое, что не поддастся дефектам технического мышления, которое и привело нас к этой критической ситуации. Способ показать миру, что мы творим, достучаться до всех тех, кому посчастливилось – или не повезло – получить такой опыт, как у меня с той рыбой, просветить их.

Он погрузился в молчание, словно пытаясь воссоздать то видение.

– Музей суицида, – подсказал я.

– Мой взгляд скользил по всем этим снимкам с деревьями и людьми, которые покончили с собой, – и я увидел его перед собой, словно он уже был построен.

– Но почему не Музей окружающей среды, или климатических изменений, или глобального потепления? Разве это не было бы…

– Скучно. Никто не пошел бы. Ни те, кто уже убежден, ни те, кто отрицает существование проблемы, и уж конечно не те, кто вообще не понял, в какой мы опасности, – кто-то вроде вас, если на то пошло.

– Меня. Но вы не говорили мне про это, когда мы виделись в Манхэттене или позднее, в Дареме. Скрыв нечто столь важное, вы начали наши отношения с… ну, откровенно говоря, вы нами манипулировали.

– Вы были не готовы. Ни вы, ни Анхелика. Я открыл дверь – вы ее закрыли.

– А теперь настал подходящий момент?

– Да. После того, что мы с вами вместе сегодня пережили, вы узнали меня достаточно хорошо, чтобы не отвергать мои слова с ходу, не бросить наше дело. Вы по-прежнему можете скептически относиться к тому, что в приближении апокалипсиса нам необходимо нечто столь впечатляющее, но вы согласитесь со мной: когда перед человечеством встает экзистенциальный кризис, ему не нужны логические аргументы, горы научных фактов, подборки новостей, уравнения, формулы и математические аксиомы – все это не волнует наше сознание. А вот леденящая кровь история – другое дело. Технологии меняют наше тело, а вот рассказы меняют наш разум. Так ведь?

– Я целиком за рассказы, – согласился я с улыбкой.

– Тогда как рассказать о коллективном самоубийстве так, чтобы люди помнили это до самой смерти? Изменить дух времени, по-коперниковски перевернуть наше взаимодействие с природой, осознать нас не как ее управителей или хозяев, а как часть картины и ритмов природы, увидеть мир с точки зрения деревьев, как я мог это делать в детстве. Мой отец напрасно порвал рассказ, в котором деревья говорили нам о своем страхе перед нашей сталью и нашей алчностью. Это было не просто жестоко, это, по сути, направило мои таланты не в ту сторону. Я был бы счастливее, а все мы жили бы в более чистом мире, если бы я в итоге стал писателем, как вы. Музей станет моим возвращением к тому видению, которое отец во мне разрушил, эстетическим импульсом, который я напрасно направил на химию и пластики, ошибочно решив, что был бы полезен человечеству тем, что переформирую повседневный материальный мир в нечто более качественное. Теперь пора формировать нечто совершенно иное, конструировать дух человека: музей станет радикальным экспериментом.

Он посмотрел на меня, возможно, ожидая от меня не меньшего энтузиазма, как собрата-творца, сообщника. Я слабо улыбнулся: а что мне оставалось сделать?

– Знаете, что сказал Камю? – продолжил Орта. – «Самоубийство готовится в молчании сердца, как шедевр искусства». Я выведу суицид из этого молчания. Мой собственный шедевр, мое коллективное самоубийство огромного масштаба, заставит людей измениться. Может, это было предначертано – что это видение придет ко мне тогда, когда я буду невероятно богат, так что могу направить четыре, пять или шесть миллиардов или даже больше, намного больше, на воплощение в жизнь того, что создало мое воображение, не на недолговечных листках, а в реальности: представить моим собратьям на этой планете мольбу лесов и живых существ.

Он снова замолчал. Его глаза за стеклами очков блестели, возможно, так же лихорадочно, как почти год назад, когда он задумал свой шедевр.

– Деревья как центральная тема, – проговорил я, понимая, что какой-то комментарий необходим, – это я могу понять. Но суицид? Родственники прилагают все усилия, чтобы избежать этого клейма, чтобы все походило на несчастный случай, чтобы церковь дала свое благословение. Вы реально рассчитываете на то, что народ повалит в музей, ставший монументом стыда и провала?

– Они повалят толпами именно потому, что никто не хочет об этом говорить, хотя это остается нашим темным спутником с тех пор, как первый мужчина, первые женщины, первый ребенок задали главный вопрос: «Зачем? Зачем я здесь вместо того, чтобы вообще не существовать? Есть ли что-то за сиюминутной плотью? Почему именно я из всех живых существ получил ужасающую возможность сознательно прервать свою жизнь?» Быть или не быть, с самого начала, бесчисленное множество раз повторяется, по-прежнему нас окружает, зовет нас, манит, всегда с нами, как секс, эта противоположность смерти: суицид и секс, всегда рядом. Есть ли среди нас хоть кто-то, кто хотя бы раз не планировал суицид или незнаком с самоубийцей или с тем, кто готовился покончить с собой? Это затрагивает – как свидетельствует мое собрание фотографий – все религии, культуры, литературу, изобразительное искусство, политику, экономику. И это озарение пришло именно 11 сентября, напомнив о том дне, когда умер Альенде, когда, по совпадению, множились слухи о том, что он тоже сам оборвал свою жизнь. Какие еще знаки были мне нужны? Честно, Ариэль: разве вы не пошли бы в музей, посвященный суициду?

– Да, – признал я, – но, наверное, быстро сбежал бы.

Орта со все возрастающим энтузиазмом объяснил, что распланировал свой музей так, чтобы исключить подобный вариант. В отличие от Лувра или музеев, посвященных природе, войне, кино или великим людям, в отличие от аквариума или зоопарка, где посетители могут свободно бродить и выбирать, начинать там, где им заблагорассудится, – например, с Вермеера или ископаемых динозавров, или с панды, или с какого-то военного конфликта. По его словам, это больше будет похоже на поезд в парке развлечений – хоть и не быстрый, но тем не менее ускоряющийся, однонаправленный, как само время или изменения климата, если уж на то пошло, посетителей будут подталкивать вперед, торопя увидеть, что будет дальше. Конечно, если кто-то захочет покинуть судно, почувствует клаустрофобию или беспокойство, там будут охранники – на самом деле гиды, – обученные уговаривать потенциальных дезертиров не сдаваться: так игрока, проигравшего в рулетку и направляющегося на выход, соблазняют сигарой, бесплатным виски или грудастой брюнеткой.