Сергей Сеничев - Лёлита или роман про Ё
А второй наоборот — женился довольно рано и по неслыханной любви, но как-то очень скоро познал её обратную, непарадную сторону…
Мстили, в общем, мэтры своим мучительницам. Подсознательно, безотчётно, а мстили. Самым коварным. Один измывался что есть духу над ни в чём не повинными Дюймовочками и Русалочками — помните? Помните!.. А другой пропагандировал образ жизни, при котором пассии в принципе не нужны: необитаемые острова, подводные лодки и т. п. И столетия летят, а мы открываем какого-нибудь «Свинопаса» и много чего занятного оттуда вызнаём. Непосредственно про Ганса Христиановича…
Вот только не надо нас, рассказчиков, за недоумков держать! Никто на свете никогда не разберётся, сколько в моём Палыче непосредственно меня, а сколько чужого — подслушанного и подсмотренного. Ибо сказано: пиши про то, что знаешь, и ври докуда сможешь! И в этом главный залог авторской отваги. Под эту фишку ты можешь позволить себе какую хочешь вольность. Вроде и откровенничаешь на грани дозволенного, но чётко сохраняешь за собой право в ответ на любой дурацкий вопрос ангельски закатывать глаза, чеширски лыбиться как бы о чём-то своём и снисходительно лепетать куда-то верх: ну-ну, ну-ну, вам видней… Пытаясь вспомнить, что из написанного имело место в твоей биографии, а чем бахвалишься незаслуженно.
Читатель — патологически доверчивое существо. Он куда безнадёжнее того же театрального зрителя. Тот задним умом, а разумеет, стервец, что на сцене не такой уж и настоящий Макбет. Что этот чудак в парче и стразах не грозный тан, а робкий и гораздо более несчастный работник культуры. Что меч у него деревянный, кровь на руках вишнёвая, а нос, скорее всего, накладной.
И совсем иное дело читатель! — этот повесит на тебя каждую буковку. И каждое многоточие к делу подошьёт. За примерами бы не постоял, да скушно…
И тут ёкнуло: хватит придуриваться, так до вечера можно лынить, иди давай. И я отнёс писанину за притолоку и приготовился к встречи с неведомым.
Для начала я пересчитал их: семь. А казалось, что чуть не вдвое больше. Для верности пересчитал заново. Ну, семь так семь, русская, понимаешь, рулетка!..
Теперь они виделись мне по-настоящему зловещими — эти хлипкие, вот только что не карточные, домики.
Бздо, Андрюша?
Да уж, не без того…
А может, и ну их? Стоят себе и стоят. Дед, опять же, не рекомендовал…
Чего ты там отыскать хочешь? Карту доставшегося мира с планом эвакуации во время пожара? Полно. Нету там никакой карты. Её вообще нет. А там — там, милый, жопа! Как минимум, полная. Так ли уж сильно хочешь ты полной жопы, Одиссей?
Чернеющие кубики хат равнодушно помалкивали, и чем угодно клянусь: я не думал, что будет так страшно. Однако сдрейфить теперь и забить на затею было бы сродни бесконечному брожению по одному и тому же уровню примитивной компьютерной стрелялки, где ты уже вроде как освоился, знаешь, кто откуда высунется, и первым их, супостатов, кладёшь.
Только сколько же можно одних-то и тех же? Эта игра посерьёзней будет. И выбираться с этого уровня — твой крест. Чего ждёшь? Чтобы дети подставились? И так полгода сибаритствуешь, давай отрабатывай. Понял, родимый? — Понял, чего не понять, детьми вот только в дело не в дело козырять не надо!
И хлопнув себя по коленкам, я встал, как молодой Клинт Иствуд, протяжно сплюнул в траву и пошёл к первой — ближней по правую руку избе.
Она мало чем отличалась от дровяного сарая. Разве что окошки. Крохотные совсем. Но целые, застеклённые. И на каждом пыли в палец. Вот, значить, какая ты, пыль веков…
Дед сказал, что ослеп в одной из дальних. Стало быть, не в этой. И всё-таки я тянул. Вдохнул поглубже, задержал дыхание, сложил перста в щепоть и третий раз в жизни осенил себя — про первые два и вспоминать не хочу: смеяться будете — крестным знамением.
И отворил дверь.
Она точно меня и ждала — чуть не сама распахнулась. Внутри было темно, но не настолько, чтобы не разглядеть… вот ведь ты пропасть, ну не с первой же! — на столе посередь горницы башмаками ко мне возлежал покойник.
Инстинктивно я попятился вон. Хорошо не взвизгнул — с меня бы сталось. Но за порогом преисполнился самообладания, вытащил из кармана мелок, вывел на двери крупную однёрку и пометил на сложенном вчетверо листочке «1 — мертвецкая». И тут же съязвил — ага! добавь ещё: труп мужской, одна штука… Кастелян ты наш…
Соваться обратно было без надобности. Выяснено и учтено, вопросы возникнут — специально наведаемся. И я хотел уже двигать прочь, да призадумался. Как-то подозрительно свеженько выглядели давнишние, надо полагать, останки. И ещё — я был абсолютно уверен, что знаю откуда-то этого бывшего человека. И я вернулся…
На грубом столе, густо усеянном трупами мух, бабочек и пауков, лежало тело Ленина.
То самое.
Неужто восковой?
И да простят меня покойные же пролетарии всех стран, не удержался и первым, что попалось под руку — веником у печи — слегка потыкал в покоящееся на груди запястье. Оно было не из парафина.
Батюшки! А родинок, родинок-то сколько!..
Ильич лежал как живой. Только мёртвый. В том самом костюмчике, под которым усох размера на два. С тем же самым, что на картинках в учебниках, выражением лица — спокойным и величавым. А вживую-то я его прежде и не видел: никогда не питал желания выстоять очередь в капище на Красной и всё тут; и родителям спасибо — не сводили.
Вот и теперь, стоя над мощами самого, может быть, главного из проклятий России, я не испытывал к ним ничего, кроме чисто скаутского интереса: эва — Ленин.
Начисто отсутствовало и чувство брезгливости, а уж тем более боязни, какое неизменно случается от нахождения возле мертвеца. Это был всего лишь артефакт. Не смердит, ни в тазик под стол не течёт — блюдёт горизонталь, как всё равно на скамейке обвиняемых приговора дожидается. Гениальный порушитель и непревзойдённое же чудовище, он хранился тут в надежде на упокоение, в котором сам же себе и отказал.
Ну да, да, говорили, что просил напоследок рядом с мамой положить… Так ведь все напоследок о снисхождении молят, даже к вышке приговорённые. А им — ни пули в затылок, ни помиловки: натворил — отбывай. И об этом вот чуть не четверть века спорят: закапывать или ещё малость повременить? Пока рядились, сверстника и антагониста — кровавого по определению, хотя и в святые произведённого — погребли. А по товарищу Ульянову единого мнения не вытанцовывается, продолжается, так сказать, дискуссия…
Теперь я мог бы положить ей конец одним махом.
Но почему-то не хотел. Этот хитрый дядька с лукавым когда-то прищуром, давший старт самому гнусному из экспериментов над моим дорогим человечеством, не вызывал у меня ни тени сострадания. Лежи, вождь! Лежи дальше, пока не забредёт сюда кто помилостивей. Тебе воздадено по делам твоим. Мой вердикт — виновен.
