Василий Белов - Час шестый
По поводу «элементов Ник. Ник.», помимо перегона ворошиловского жеребца и других важных дел, была поставлена задача и завсельхозотделом Каллистрату Фокичу Смирнову. Поставлена тайно от следователя. Фокич и без Скачкова знал, что ему делать: во-первых, надо было уговорить председателя колхоза «Первая пятилетка» Евграфа Миронова, чтобы он повлиял на свою дочь Пелагею и чтобы она отозвала из суда свое заявление. Во-вторых, если с отзывом не получится, собрать письменные свидетельства колхозников, где бы говорилось, что Микулин к новой беременности отношения не имеет…
«Дело сложное, — подстегивая лошадь, думал полупьяный Фокич. — Наберу ли таких свидетелей-то? Наберу! Скачков подсобит, ежели заупрямятся…»
Через час-полтора в непроглядной, но теплой ночи мелькнули первые шибановские огоньки. Деревня затихла еще не вся. Во многих домах горели керосиновые лампы. Молодяжка только что расходилась из церкви со своего игрища. Играла чья-то гармонь. В темноте какая-то девка звонко пропела:
Пятилетка, пятилетка,
Немолоченая рожь,
Из-за этой пятилеточки
В сыру землю уйдешь.
Гармонист играл худо: отвори да затвори. Захотелось и самому растянуть, но Фокич погасил такое несерьезное желание. Не раздумывая, направил он повозку к дому бывшего председателя Куземкина. Света в доме не было. Фокичу пришлось долго стучать в ворота. «Ходит, видно, по гулянкам!» — подумал уполномоченный, вспоминая, что Куземкин до сих пор холостяк. Наконец двери в избу скрипнули.
— Кого середь ночи леший принес? Кто ломится-то?
Фокич сказал, кто он такой.
— Дак дерни за веревочку-то! Ведь и ворота не заперты.
Старуха ушла обратно в избу. (Она была, видимо, в одной рубахе.) Фокич подергал за веревочку, ворота открылись, и он ступил в сени. В избе за переборкой тускло горела коптилка. Куземкина действительно дома не оказалось… Старуха в кути долго и, кажется, ворчливо звенела самоварной конфоркой, щепала лучину, ставила самовар. Фокич напрасно пытался разговорить родительницу бывшего председателя. Она лишь ругала Митьку и второго сына, обоих называл «пустоглазыми».
Фокич достал свой, как он называл, поминальник, в темноте записал пропетую девкой частушку и вышел на улицу. Он распряг лошадь, разнуздал. С помощью кузёмкинской бадьи напоил из колодца и привязал к тарантасу. После этого он насыпал в торбу овса и нацепил ее на кобылью голову.
Младший «пустоглазый» первым явился с гулянки. Он зажег семилинейную лампу, поздоровался с Фокичем за руку. Чай пили и ели пшеничный пирог с рыжиками вдвоем. Парень оказался не больно-то разговорчивым, сразу ушел спать на сено. Старуха улезла на печь.
… Митька пришел домой чуть ли не под утро. Фокич глубоко спал на широкой лавке под шубой. Под головой торчала единственная в доме пропахшая табаком пуховая подушка. Митька погасил увернутую лампу и на цыпочках подался на сенную поветь к братану. В Шибанихе пели вторые голосистые петухи.
В шестом часу, как раз в тот момент, когда отгорланили петухи и когда солнышко оторвалось от горизонта, в Шибанихе раздался резкий звонкий удар по металлу. Он отдаленно напоминал звон средней величины колокола. Но это звенел не колокол, а обычный плужный отвал, висевший на веревке, привязанной другим концом к нижней ветке березы. После первого удара на какое-то время утренняя тишина снова обволокла спящую деревню. И вдруг послышались удары частые, требовательные. Зуб от бороны лупил и лупил в руке Евграфа по звенящей стали плужного отвала.
Председатель колотил по отвалу до тех пор, пока не заблеяла и не поперхнулась от жадно схваченного травяного клочка первая выпущенная овца. Следом за овцой, подобно рыбацкой лодке, лениво и торжественно выплыла из климовского двора красно-пестрая корова. Тогда из ворот клюшинского подворья с куском пирога в зубах и выскочил Гуря-пастух. Поспешно ударил он в свою деревянную барабанку. В зубах пирожный кусок, в обеих руках сухие березовые колотавки. Гуря барабанил с куском пирога во рту. Евграф сунул железный зуб в березовое дупло и едва удержал смех внутри себя:
— Гляди, Гуря, не подавись! Ты прожуй, прожуй сперва…
Гуря перестал барабанить, сунул колотавки в холщовую, вроде бы школьную сумку и взял в руку недоеденный кусок пирога.
— Не подавлюсь я, не подавлюсь, в поскотине и доем пирог-то, больно скусной. Пшеничной, мяконькой. В поскотине и доем…
— Вот, вот, не торопись.
Евграфу не хотелось даже оглядываться на свое новое пристанище, на избенку, доставшуюся ему после тюрьмы. Недавно ворота избенки мазнули дегтем! Опять поставили метку!.. Второй уж раз… И за что только Господь наказывает? Летом Палагия опять с кем-то сгуляла. Бабенки-то все видят, что надо и что не надо. Народ бает, что сблудил Микуленок, когда была матросская сварьба. Ревит девка, а не говорит, с кем. Что толку, если и скажет? Будет все равно второй выблядок… Замуж не выйти. Стегал, стегал по заднице, изувечил бы в горячке, не заступись Марья, жена. Потатчица! Обе ревели в голос. Да ведь и самому жалко… Родная кровь…
Евграф угрюмо пошел в контору, вернее, в свою же зимовку. На воротах конторы все еще был заметен поставленный кем-то дегтярный крест. Чем только не смывала Палашка эти черные дегтярные знаки! И с дресвой-то шаркала, и с теплым щелоком… Скоблила и вострым лучевником, все зря. «Один выход, ворота навесить другие… — подумал Евграф. — Предрика бы и заставить… Пусть бы он, блядун, и навешивал. Подали на него в суд, ладно и сделали».
Так рассуждал председатель «Первой пятилетки» Евграф Миронов. Бабы, молотившие на гумне ржаные снопы, не ждали и первого звона, они давно скидали снопы на долонь роговского гумна и сейчас молотили. Дело там было надежное. Гуря погонил коров в поскотину, тоже дело надежное.
А что не надежное? У Евграфа болела душа за плотников, рубивших коровник для МТФ, то бишь для молочно-товарной фермы. Запланирована была и КТФ — коневодческая товарная, но какая она товарная? Ведь кобыл не доят. Только не Евграфу менять колхозные всякие названия.
Плотники раньше восьми не соберутся. Правда, бригадиром у них поставлен Ванюха Нечаев, этот курить по часу и лясы точить не даст. Ежели размашутся, то и на обед не остановить.
Другое важное дело было у Евграфа насчет медведя… Еще не сошли коросты на клюшинской телушке, а зверюга до смерти задрал зыринскую. От этой остались в поскотине, считай, рожки да ножки. Вот почему на завтрашний день Евграф всем миром наметил поход в поскотину, чтобы выгнать зверя подальше в лес. Володя Зырин сходит даже за ружьем в Ольховицу к Митьке Усову. Заодно и волка турнуть, если завелся.
