Петр Алешковский - Рыба. История одной миграции
Утром, уезжая в Италию, тепло прижался к моему плечу, чмокнул в щеку:
– Вера, Вера…
Повернулся, уехал и до конца лета не появлялся в Москве.
Я рассказала о его трагедии Валентину Егоровичу. Его ответ поразил меня:
– Истерик, ушел от ответственности, поплакал и забыл.
Он сказал это зло, резко, отведя глаза. Я не поняла, о какой ответственности он говорил. Мне стало страшно, я приняла это высказывание на свой счет. Вечером сомнения вновь одолели меня – его не было рядом, чтобы их развеять. Я плохо спала в ту ночь.
13
Много раз замечала, что наши суждения о людях поверхностны. Схватив какую-то основную черту и вбив себе в голову, что это и есть характер, мы успокаиваемся. Скорость, с которой протекает наше общение, редко кого заставляет думать о человеке глубоко – первого впечатления вполне достаточно, и это, наверное, хорошо, иначе все бы с ума посходили. Когда любишь, прощаешь, отсекаешь ненужное, ужас приходит, когда начинаешь в человеке сомневаться.
Утром, прибравшись в квартире Валентина Егоровича, я отправилась в магазин и в аптеку. Конурка консьержки была приоткрыта, и я заглянула поздороваться с Полиной Петровной. Старушка лежала на топчане, тупо глядела в стену.
– Полина Петровна, не заболела?
– Вера, ты?
Маленькие глазки медленно повернулись в мою сторону, сжатые в ниточку губы неохотно вытолкнули на Божий свет слова:
– Оксана умерла.
Оксаной звали ее дочь-проститутку. Я зашла внутрь, села на край диванчика. Не глядя на меня, она заговорила, как если б была одна.
– Куда мне теперь? Надо б идти домой. Здесь я на людях, а там кому нужна? Папа учил: “Следи, запоминай, докладывай”. Я и следила.
Докладывать некому, но ведь знаю, весь дом знаю, каждого. Сил нет, а все равно смотрю, запоминаю, может, пригодится. Папа на “Каналстрое” служил, по Дмитровской дороге, я в лагпункте родилась на Трудовой
Северной, в бараке охраны. Потом отцу коттедж дали вместе с майорской звездой… Дед был дворником у графини, а отец до майора
НКВД дослужился – равнялось полковнику. Теперь вот целая квартира у меня, когда совсем и не надо ее. Пора съезжать.
– У тебя же внук, пусти его, если не хочешь отсюда уходить.
– Внуку есть где жить, жена богатая, две комнаты раздельные. Пора, наверное, съезжать – сил нет, еле хожу. Думаешь, доверила б тебе лестницы мыть, если б сама могла? Сперва проверила – ты чисто моешь, совесть есть. Оставайся заместо меня, я буду спокойная – передала подъезд.
– Спасибо, Полина Петровна, но не по мне работа.
– Денег хочешь или думаешь, Колчин на тебе женится? Поверь мне – одной лучше, страстей нет, я знаю. Я и Оксанке так говорила – не послушалась, от страстей и сгорела.
– Что ты про Валентина Егоровича знаешь, говори!
– Нет, Вера, информацией не торгую – совесть и честь есть, сил вот нет. Амба! А мне можешь и не верить. Для одного человек такой, для другого – другой, для меня – предмет наблюдения. Иди, куда шла, сама решу, как быть, всегда сама решала, с того самого момента, как папу расстреляли. Только он не враг народа был – он сам народ и был.
Она во мне не нуждалась. Даже оказавшись у разбитого корыта, не сняла маску, лишь чуть приоткрыла лицо. Она замерзла от одиночества, в ней не вспыхнуло желание простого человеческого тепла. Я ушла. В аптеке и в магазине слова старухи не шли у меня из головы. Что-то она знала о Валентине Егоровиче, чего мне знать не следовало. Знала, но не рассказала: одно дело – пустые сплетни травить, другое – делиться информацией.
Мне было жалко ее в тот момент, но зря, наверное, я ее пожалела, бабка оправилась от печали, похоронила непутевую Оксанку и никуда не съехала: кряхтела, но должность свою исполняла. В квартиру, чтоб не простаивала зря, пустила постояльцев. То, на что она намекала, я все же узнала, вот только как она все выведала, осталось для меня тайной.
14
Девятнадцатое августа. Я запомнила этот день. Сперва долго занималась с бабушкой, поэтому позвонила ему позднее обычного, часов в двенадцать. Телефон не отвечал, видимо, Валентин Егорович ушел по делам. Бабушка, наконец, заснула – ночь выдалась у нас веселая. Я помчалась наверх, решила быстро прибраться в его квартире. Как всегда, открыла дверь своим ключом. Из его комнаты доносилась громкая музыка – Валентин Егорович любил слушать английский рок,
“дань юности”, как он говорил. Значит, он в квартире? Я рванула в комнату, почему-то подумалось об инфаркте, хотя на сердце он никогда не жаловался. Распахнула дверь. Они были в кровати – он и Юлька, первые секунды они даже меня не заметили. Магнитофон лупил что есть мочи, я поняла – Юлькина прихоть, без наушников она, кажется, и в туалет не ходила.
Волна воздуха от распахнувшейся двери долетела, или он почуял спиной мое присутствие, но вдруг повернул голову. Вслед за ним увидела меня и Юлька. Валентин Егорович резко откатился в сторону, вскочил, как резиновый, сделал шаг навстречу. Голый, злой, незнакомый, молча смотрел на меня исподлобья. Я отвела взгляд, сердце рухнуло в пятки, а тело затопила знакомая волна стылого ужаса. Он напомнил мне
Геннадия в Харабали – в глазах безумство и беспощадная решительность. И глаза Юльки, изучающие обстановку, приближенную к боевой. Но до боя не дошло.
Валентин Егорович вдруг ссутулился, с шумом выпустил воздух, который втянул при резком подъеме, набрал, чтобы смести меня своим гневным дыханием, как северный ветер на его любимой географической карте.
– Зря ты пришла, Вера.
Он ел меня глазами, я же застыла, не могла ступить и шагу.
– Ты не поймешь, иди.
Сказал жестко и горько, слова ударили по лицу, как пощечина. Я перевела взгляд: Юлька смотрела на меня безучастно, зрачки с булавочную иголку – она говорила, что любит трахаться под кайфом.
Это открытие добило меня окончательно.
Валентин Егорович стоял твердо, не сходя с места, взглядом прогоняя меня навсегда. Я повернулась и ушла.
Отходила долго. Разбиралась в себе, в его поступке. Винить себя, как когда-то с Геннадием? Поняла, что это продолжалось давно. Он содержал Юльку и сына? Или Юлька вертела им, доила богатого папика?
Не было рекламного агентства и быть не могло. Был наркотик, выворачивающий человеческое наизнанку, рождающий ложь и безволие.
Наверняка, сначала он просто помогал. Наверняка? Мне он тоже решил помочь? Или он просто увяз, как в болоте, и тонул все глубже, гордый, одинокий, изображающий твердь земную.
Спустя месяц я позвонила – он взял трубку.
– Как живешь, Верунчик?
– А ты?
– Антона выписали, он тут же зачертил по новой, все это время врал, предвкушал – и дождался.
