Дмитрий Быков - Оправдание
— Откуда у тебя оно? — сипло спросил Рогов.
— У всех такое, Константин сказал носить, — удивленно ответила она. — Как же без него?
И действительно, с удивившим его самого спокойствием подумал Рогов. Как же без него? Отрежут ухо, рассекут бровь — надо же полюбоваться. Вроде татуировки у дикарей: поглядеть хоть, за какую красоту терпел.
— Ну? — спросил он. — И что теперь будем делать?
— Как что? — спросила она так презрительно-равнодушно, что он, решивший уже ни одной новой обманке не дивиться, все-таки изумился и обиделся. — Домой пойдешь.
— В Чистое?
— Зачем в Чистое? Нешто у тебя там дом? Откуда пришел, туда и пойдешь.
— Как я пойду, я дороги не знаю?
— Что тут знать-то, три километра. Я тебе покажу, в какую сторону. Неужто не дойдешь? За руку тебя вести?
— Но ты же вчера говорила…
— Мало что я говорила. Не место тебе тут. Нам такие мальчики без надобности.
Господи, подумал Рогов. Вдруг это и было испытание, вдруг ее подговорил Константин?
— Это что же, он тебе присоветовал меня так проверить? — спросил он с ненавистью.
— Дурак ты, дурак, — равнодушно сказала она. — Вижу, мальчик гладкий, отчего не поиграть. Поиграла, и ладно. Мальчик как мальчик. Нечего тебе делать с нами, хилый больно.
Только тут он испугался ее по-настоящему. Конечно, все это нужно было понять с самого начала. Зачем он ей, и какая ей нужна любовь — после той безумно напряженной жизни, которая шла в поселке? Там, где каждый день творится произвол, и страх, и мука, там, где каждый день казнь и всегда не до конца, — какая ей еще любовь? Любовь в этих местах только такой и может быть — на одну ночь, с бесчисленными обманками. А наутро надо рвать любую связь, потому что только боль и дает еще им всем почувствовать, что они живут. Как он мог купиться? Ведь один знакомец как-то в сильном подпитии говорил ему: в любви самое ценное — разрыв, помнишь про страсть к разрывам, так вот, она действительно манит, потому что только разрыв и дает тебе почувствовать, что любовь была. Раньше, говорил он, я ненавидел разлуки, теперь тороплю их, как могу. Прощания, расставания разные — мирные, бурные, яростные, — только они и дают доказательство, что я жив. Вот она, их любовь, и только такая любовь могла быть в настоящем Чистом, если оно было где-то и когда-то. На все про все сутки, а дальше опять пальцы рубить.
Он встал, застегнул рубаху, достал из нагрудного кармана зеркальце: недоуменное, по-детски обиженное небритое лицо смотрело на него.
— Ладно, иди, — скучно сказала она. — Тут тебе напрямую полчаса ходу. Шагов через сто от дома выйдешь на тропу, она тебя приведет.
— К Константину? — не удержался он. — У вас ведь все тут… с двойным донышком…
— Больно нужен ты Константину, — отвернулась Анна.
Надо было что-то сказать на прощание, что-то злое. Он вспомнил закон. Закон в том и заключался, чтобы все время превышать уровень чужой мерзости, отвечать на него мерзостью десятикратной, — но что он мог сделать? Сказать, что у нее рожа опухшая, что изо рта пахнет? Еще как-нибудь ударить горбатого по горбу? Он знал, что для таких слов она неуязвима, да он и не сказал бы таких слов. Ударить ее? Да, пожалуй, он мог бы ее ударить. Но доставить ей большей радости было нельзя, только того она и хотела — может быть, и сознательно провоцировала его. Он представил себе ее блаженно закатившей единственный глаз и передернулся от омерзения.
И все-таки Рогов нашел последние слова.
— Ладно, — сказал он, стоя у двери. — Бывай здорова, желаю тебе счастья, здоровья хорошего. Мужа доброго и детей побольше. Дети — они, знаешь, главное.
— Мразь! — Яростный черный глаз уперся в него.
— Бывай здорова, — повторил Рогов и спустился с крыльца.
Через час он был в Чистом, а еще через два часа — в Камышинском.
7
РЕКОНСТРУКЦИЯ-3
— Холод — это наша есть жизнь, — прочувствованно сказал бородатый. — Окружи себя холодом, и будешь ты победитель природы. Теплое и хорошее — оно что? Оно фьють. — Он показал глазами вверх, то ли указывая таким образом на эфемерность всего теплого или хорошего, то ли давая понять, что все теплое по вечному своему физическому свойству должно вознестись туда. — Сначала все холодное и плохое, а потом оно победит, и тогда можно смотреть, можно говорить.
Старик выцепил Скалдина из множества попутчиков в разболтанном жестком вагоне на второй день пути. Скалдин — чуть ли не единственный на весь вагон — ехал без спутника, без семьи, и старик, возможно, решил его развлечь по своим понятиям; а может, безошибочным чутьем психа угадал, что здесь если и пошлют, то по крайней мере не сразу.
— Теперь другое: зачем ты выплевываешь из себя? Ты харкнул, и вот тебя покинул грамм силы. Я трое суток могу не лить, не класть, и тогда во мне такая сила, что вот смотри! — Сумасшедший вытащил из кармана бахромчатых штанов гвоздь, изогнутый буквой «зю», и с легкостью разогнул его. Согнут он, вероятно, был для предыдущего собеседника.
— Паршек знаешь кто? — спросил он Скалдина и сделал паузу, словно ожидая ответа.
— Не знаю, — сказал Скалдин. — Ты, наверное.
Они стояли в невыносимо грязном и душном тамбуре — два огромных человека, почти ровесники, оба выглядящие много старше своих лет. Скалдин — сухой, с ровно-коричневым строгим лицом, широкий в кости, одетый в темные, хорошего покроя брюки и защитного цвета рубашку, — и второй, босой сумасшедший, лет сорока пяти, по скалдинской прикидке, но кажущийся дедом-лесовиком или некрасовским богатырем Савелием из-за огромной пегой бороды, кучерявой и нечесаной; волосом он вообще порос густо — ситцевая рубаха с оторванными рукавами позволяла видеть бугристые плечи и толстые руки, сплошь заросшие рыжим, местами седеющим каракулем.
— Паршек есть водитель нового пути, — назидательно сказал старик. — Паршек идет туда, куда не все идут. Паршек под немцем был, Паршека немец проверял. В мотоциклетке катал, вишь ты. А что мне мотоциклетка? Я и в двадцать градусов босой ходил, и в двадцать пять босой ходил. Хотели в проруби спытать, но лень стало вертеть прорубь. А Паршек им не сказал, Паршек только Сталину скажет. Это подарок на тридцать лет советской власти. Послезавтра приедем, буду ходить, смотреть, как чего. Может, Агафьюшка поможет. Везде есть Божьи люди, и в Москве есть Божьи люди: они Паршека знают, прямо к Сталину приведут. Ты думаешь, он Божьих людей не слушает? А я так думаю, что Божьи люди все ему говорят, иначе как бы ему в голову вошел такой ум? Такой план великий как бы ему в голову вошел? Он сам понимает, он на холодное опирается. Всех приморозит. Вот тебя подморозил, и ты смотри какой стал, какой хороший, для всех удобный. Только выплевываешь зря. Теперь скажи мне, детка, что ты кушаешь?
