Джонатан Коу - Номер 11
Я выхожу у больницы Челси и Вестминстера, а затем иду пешком до улицы Болтонс. Дома здесь большие и красивые. Ухоженные сады прячутся за оградами, такими же благовидными и неприступными, как охрана в эксклюзивном ночном клубе. Густой плющ и платаны проросли камерами наблюдения. Я останавливаюсь перед одной из таких стен, у маленькой зеленой двери. Сбоку неброская кнопочная консоль, и если вы облада ете нужным тайным знанием, то набираете пятизначный код – ваш пропуск в этот земной рай. Я прихожу сюда каждый день в течение четырнадцати месяцев, но кода мне пока не сообщили.
Так что я отправляю сообщение прислуге-малайке, и вскоре она отпирает дверь. Рядом с ней крупный, востроглазый, беспокойный черный лабрадор. Это Кларисса. Она, во всяком случае, приветствует меня по-дружески. Я веду ее гулять. Когда у меня много работы, мы добираемся лишь до Бромптонского кладбища. А когда свободного времени достаточно, мы идем аж до самого Гайд-парка.
Иногда в Гайд-парке я вижусь с Джейн. Я узнаю ее издалека по числу собак, что ее окружают. Не меньше четырех или пяти, а порою целый десяток. Если ее собаки нам не мешают, мы садимся в кафе рядом с озером Серпентайн и заказываем кофе.
Мы были знакомы совсем недолго, когда Джейн рассказала мне о своей жизни. Она работала трейдером в лондонском Сити, в одном из главнейших международных инвестиционных банков. Спустя какое-то время она поняла, что достигла потолка: выше по службе ее не продвинут, потому что она – женщина. Кроме того, вечный стресс и длинный рабочий день сказывались на ее здоровье. Она уволилась и с месяц просто отдыхала. Желая помочь приятелю, она начала выгуливать его собаку, пока он был на работе, потом другие работающие люди попросили ее выгуливать их собак. С клиентов она брала 20 фунтов в час за каждую собаку, и с ней расплачивались наличными. Выгуливая сразу много собак, она обнаружила, что иногда зарабатывает по 500 фунтов в день, или около 100 000 в год, и никаких налоговых выплат. Это было больше, чем она получала в Сити.
Вдобавок она любит ходить пешком и любит собак.
До полудня я возвращаю Клариссу домой на улицу Болтонс. Опять отправляю сообщение прислуге, и мы обмениваемся несколькими фразами, когда она забирает собаку. Прощаясь с Клариссой, я часто пытаюсь вообразить, как ей живется, когда она не со мной, а по другую сторону стены. Я никогда не видела ее хозяев. Знаю только, что их постоянно нет дома.
Но слово «дом» можно понимать по-разному. Каждый раз, приезжая в Румынию, я знаю, что возвращаюсь домой, но и квартирку в Уондсворте я тоже считаю моим домом, хотя живу в ней всего полтора года. Это мой дом, потому что туда я возвращаюсь каждый вечер, там чувствую себя в покое и безопасности. Я заставила мою квартирку предметами, что мне дороги, поскольку с каждым что-то связано.
Красивые большие дома в Челси – это не дом в том смысле, какой я вкладываю в это слово. Бо́льшую часть года они пустуют. Либо кажутся пустыми, хотя внутри, наверное, происходит какая-то жизнь. Призрачная жизнь. Целый штат обслуги – уборщицы, повара и шоферы – по утрам сметает пыль в комнатах с привидениями и драит автомобили в подземных гаражах, а потом в середине дня собирается на кухне и молча обедает. Собаки сидят у окон, смотрят в сад и силятся понять, с чего вдруг хозяевам понадобилось их заводить. Тем временем хозяева… куда же они подевались? Отец в Сингапуре, мать в Женеве, а дети… кто их знает, где они.
Некоторые дома еще пустыннее. В них нет ни мебели, ни штор на окнах, ни картин на стенах. Они всегда погружены во тьму. Зимой, когда я возвращаюсь из парка или с кладбища, чтобы вернуть в хозяйский дом собаку, последнюю в моем расписании, тишина и темнота на улицах порой пугают меня. Будто страшная чума обрушилась на Лондон и людям пришлось покинуть город, но никто мне об этом не сказал. Однажды я шла из парка вместе с Джейн, и она объяснила мне, что люди – богатые люди – покупают дома в Челси, но не въезжают в них, а настороженно следят, как их недвижимость обрастает деньгами, словно затонувший корабль моллюсками.
– Подумать только, – говорила Джейн, – такой дом стоит около тридцати пяти миллионов фунтов. Ежегодно его стоимость возрастает на десять процентов – то есть на три с половиной миллиона. Это семьдесят тысяч фунтов в неделю. Десять тысяч в день. Просто купи его – и пусть себе стоит, и больше тебе не о чем беспокоиться в этой жизни. Люди, что владеют вон тем домом (она указала на белый оштукатуренный особняк на противоположной стороне улицы), стали на десять тысяч богаче, чем были, когда мы проходили здесь утром.
От Джейн я всегда узнаю что-нибудь новое. Иногда то, что она рассказывает, вызывает у меня уважение, хотя и невольное, к людям, которые много лучше меня понимают, как приобретать и приумножать свое состояние. Но чаще мне вспоминается один знаменитый румын, что высасывал кровь из своих жертв, и мне кажется, что деньги исподтишка высасывают жизнь из этого великого города.
2
Рэйчел постояла, отдыхая, согнув руки в локтях и слушая, как шумит ветер в ветвях сливы. Это был один из ее самых любимых звуков в целом мире.
Здесь было тихо этим ясным сентябрьским днем. Ветви шелестели под порывами ветра, хотя и были нагружены плодами. Хороший урожай в этом году. «Небывалый урожай» – так, кажется, обычно говорят? Сливы поспели, их пурпурно-розовая кожица стала бархатисто-матовой, словно ее напудрили. Всего за десять минут Рэйчел наполнила корзину на три четверти.
Сбор слив превратился в ритуал, в семейную традицию. В середине сентября Рэйчел приезжала на несколько дней в Беверли к бабушке и дедушке, и наступал день, когда она вытаскивала из гаража старую деревянную лестницу, прислоняла ее к самой толстой ветке дерева и, поднимаясь по перекладинам, срывала созревшие плоды – дедушке и бабушке на это уже не хватало ни сил, ни ловкости. Предыдущие три года сбор урожая в Беверли служил прелюдией к началу семестра в Оксфорде, но оксфордские деньки остались позади. Рэйчел закончила учебу, получила диплом, и перед ней замаячило смутное, пока ничего не обещающее будущее, отягощенное в придачу внушительными долгами. Последние три месяца она жила с матерью в Лидсе, откликалась на объявления «требуется…» и рассылала резюме. Толку до сих пор не было ни малейшего, хотя кое-какие частные лондонские агентства по найму преподавательского состава взяли ее на заметку. И наверняка ей найдут работу, надеялась Рэйчел. Пока же делать ей было нечего, кроме как продолжать поиски.
Она съела сливу, выплюнула косточку и передвинула лестницу к другой ветке, смотревшей прямо на дом. Отсюда она доберется до самой макушки. Забравшись на лестницу, Рэйчел увидела сад как на ладони, а немного выше – окно спальни бабушки и дедушки. Ба сидела на кровати с газетой, разложенной на коленях, – «Телеграф», надо полагать, – но не читала. Голова ее была откинута назад, рот полуоткрыт, и сперва Рэйчел подумала, что она спит, но ошиблась: спустя минуту бабушка поднялась, отхлебнула из чайной кружки, стоявшей на тумбочке, и устало огляделась вокруг. Лицо у нее было бледным и обеспокоенным. Дед уже неделю болел, его мучили спазмы желудка, рвота и диарея. Оба списывали симптомы на «несварение» и поначалу не слишком волновались, но этим утром у деда появилась кровь в стуле, и когда бабушка с Рэйчел позвонили врачу, та настоятельно порекомендовала отвезти деда в больницу. Не мешкая, его положили в палату и днем должны были обследовать. «Какое-то уж очень злющее несварение», – твердила ба, и Рэйчел хотелось ей верить, очень хотелось верить, что ничего плохого с дедушкой не случится, и все же…
