Виталий Безруков - Есенин
Он жил в своем собственном мире, понимая только Россию и ее людей и свои деревенские корни. И в стихах его были вечная раздвоенность души русской, ее смятение, буйство и самобичевание, веселость, бьющая через край, и таинственная, никому не понятная грусть. «А тут еще эта Кинел!» — тревожилась Дункан. Она понимала, что проигрывает перед молодостью и обаянием Лины, несмотря на то что у нее всемирная слава и ноги ее все еще прекрасны. Выход был только один — как можно скорее уехать в Америку. Айседора налила в бокал шампанское:
— Я получила подтверждение от Юрока. Езенин, нас ждет Америка!
— Америка, здорово. О’кей! Гуд! — обрадовался Есенин. — А Лина тоже с нами? — поглядел он на Кинел. Та с надеждой посмотрела на Дункан. После двух месяцев работы у них переводчицей и секретарем ей так не хотелось возвращаться к обычной, серой жизни. Но Айседора сделала вид, что не поняла мужа.
— Мы едем в Париж! Визы еще не готовы, надо будет много хлопотать, ведь я потеряла американское подданство, когда вышла за тебя замуж, май дарлинг! Лина, помогите упаковать чемоданы, завтра мы едем в Берлин! — приказала она тоном, не терпящим возражений.
— Ни хрена себе! Вот это да-а-а! — воскликнул Есенин, когда 27 сентября супруги Есенины-Дункан прибыли в порт Гавр и Сергей увидел грандиозное творение рук человеческих — гигантский пароход «Париж».
— Потрясающе! О’кей! Yes! — показал он Айседоре большой палец. — Гуд! Ничего подобного раньше не видел! — Сергей счастливо улыбнулся. Глаза светились неподдельным изумлением и восторгом. Видя по-детски наивную радость мужа, Айседора ликовала: наконец-то Есенин ожил и стал тем Сереженькой, каким она его впервые увидела и полюбила!
— Это целый дом! Там есть рестораны, кафе, бары… — рассказывала Дункан, мешая все языки, какие она знала, включая и немногие русские слова, чтобы произвести еще большее впечатление на Есенина. — Есть плавательные бассейны, — показала она, разводя руками в стиле брасс.
— Бассейн?! — не поверил Есенин.
— Несколько! — подтвердила Айседора, показав два-три пальца. — Кроме того, еще есть спортзал и синема!
— Кинозал?!
— Yes! И даже типография, а на верхней палубе, — изящно подняла руку Дункан, — самолет!
— Самолет?! Для чего самолет? — изумился Сергей.
— Для желающих попасть в Нью-Йорк на сутки раньше остальных. Ты хочешь? Ми лететь аэроплан, yes?!
Есенин испуганно покачал головой.
— Non? Pourquoi?
Есенин показал, что его тошнит. Дункан засмеялась:
— О! Yes! Же компрон! Я понимайт, любимый Сереженька!
Рядом, в толпе провожающих, чекист, следовавший за Есениным по всей Европе, изредка поглядывая на супругов, давал последние наставления какому-то человеку с бегающим циничным взглядом, который в знак согласия часто кивал головой. Как только Есенин с Дункан в сопровождении носильщиков двинулись на корабль, этот человек, попрощавшись с чекистом, стремительно направился за супружеской четой, продираясь вслед за ними по трапу.
— Ба, кого я вижу! Сам Сергей Александрович Есенин! Какая нечаянная радость! — бросился он к Есенину, поднявшись на палубу. — Вот так встреча! Вы тоже в Америку? А мадам? Неужели сама Дункан? Бог мой! Не верю глазам своим! Позвольте ручку.
Дункан, вопросительно поглядев на мужа, протянула руку для поцелуя.
— Простите, вы кто? — прервал его восторг Есенин.
— Не прошу! — захихикал человек, скаля нездоровые зубы. — Мы с вами, Сергей Александрович, были знакомы еще в Ростове. Я Ветлугин, — бесцеремонно протянул он руку. — «Ветлугин» — это мой писательский псевдоним. А так я ростовский еврей Владимир Рындзюн.
— Рыдзюн? В Ростове? — попытался вспомнить Есенин. — Нет! Не помню!
— Рындзюн! Вы «н» пропустили! Да это и неважно, Сергей Александрович! Мое имя — строка из паспорта, ваше — надпись на монументах! Представляете, как повезло! Еду в Америку вместе с такими людьми! Бог мой! Не поверят, как рассказывать начну!
— Кому рассказывать? — прервал Есенин. Ему явно не нравилась наглая напористость «старого» знакомца.
— Родственникам в Одессе, — осклабился Ветлугин.
— Ты же сказал, из Ростова.
— Мой бог! Ростов — мой папа, Одесса — мама! — хихикал Ветлугин, угодливо поглядывая на Дункан, которая пристально смотрела на оставшихся на берегу людей.
— Кого ты там увидела? — спросил Есенин, заметив взгляд жены.
Айседора кивнула. Он проследил направление ее взгляда и увидел в стороне от толпы одиноко стоящую Лину Кинел.
— Зря ты не взяла ее, как мы теперь? Кто переводить-то будет? — посетовал Есенин.
Айседора пожала плечами. Ей было действительно все равно, лишь бы Есенин принадлежал ей одной. Избавившись от возможной соперницы, она торжествующе улыбалась, озорно посылая ей воздушные поцелуи. А та, вытирая слезы, в ответ прощально махала зонтиком. Есенин, заложив пальцы в рот, оглушительно свистнул: «Гуд бай, Лина!» — и помахал ей рукой. Айседора шутливо погрозила мужу пальцем и прижалась к нему.
— Прошу прощения, Сергей Александрович, что я слышу? У вас нет переводчика? Только прикажите, я к вашим услугам! Почту за честь! — обратился к ним Ветлугин, хитро поглядывая на супругов.
— А ты разве можешь по-английски? — недоверчиво прищурился Есенин.
Хотя переводчиком Ветлугин был аховым, английский знал еле-еле, но возможность быть постоянно рядом с Есениным, следить за ним, а кроме того, пожить за чужой счет, попутешествовать не как-нибудь, а со всем комфортом, о чем ему и не мечталось, заставило его соврать не моргнув глазом:
— В совершенстве, Сергей Александрович! Могу быть вашим секретарем! Так что не пожалеете!
— Айседора, давай возьмем его переводчиком, а? — предложил жене Есенин. — А то неудобно как-то без секретаря!
Дункан, задав Ветлугину несколько вопросов по-английски, скептически улыбнулась его ответам и его произношению.
— Yes! Карашо! Согласна! — кивнула она Есенину. Она действительно была довольна тем, что секретарем у мужа будет кто угодно, только не женщина. А на качество перевода ей было наплевать, они и без переводчика хорошо понимали друг друга…
Но вот наконец, подняв трап, огромный корабль, дав прощальный гудок, отчалил от пирса, медленно вышел в открытое море и направился к берегам Америки, унося на своем борту эту пару, такую родную и близкую друг другу в своей гениальности и такую чужую и далекую своей гениальностью от окружающего мира.
Спустя неделю однообразного плавания через океан, с его непрерывной качкой, которую Есенин с трудом переносил и от которой спасался лишь регулярной выпивкой, они, как и все пассажиры, вышли на палубу. Побледневший Есенин, держа в одной руке бокал с вином, а другой обнимая жену, с тревогой смотрел на надвигающиеся огромные небоскребы на фоне свинцового неба и железобетонные арки над стелющимся туманом. Увидев возвышавшуюся над всем этим громадную женскую статую, он спросил Ветлугина:
