Мария Арбатова - Меня зовут Женщина
— Я должен подумать, — говорит Ричард с трагическим видом. В присутствии Аниты он вынужден говорить со мной по-русски, в присутствии Аюны — по-немецки, когда все оказываются вместе, он затыкает себе рот трубой. В палатке Ричард спит между мной и Анитой, и у меня большой простор для набирания очков, однако Аюна тайно подкармливает его, и ближе к завтраку мое кокетство становится неконкурентоспособным.
Четырнадцатилетняя Науми, крупная сексапильная девчушка, все время лежит под кустом в объятиях Денси, иногда подходя к Елене и мяукая: «Ма, вытащи мне занозу из пальца!», «Ма, меня кто-то укусил, подуй!»
— Все голландские девочки начинают половую жизнь в этом возрасте, — объясняет Елена. — Если это будет позже, появится комплекс неполноценности, я предпочитаю, чтоб это было у меня на глазах, и сама покупаю ей противозачаточные средства. Она всегда знакомит меня со своими бой-френдами. Если родители делают вид, что не знают, что их половозрелый ребенок имеет партнера, это кончается абортом.
Елена — блистательная баба, она феминистка, профессор философии, руководитель небольшого театра, много лет посвятила восточной духовной практике, а теперь осуществляет проект постройки квартала деловых женщин в Амстердаме.
Денси и Елле — бывшие одноклассники. Денси обучается в престижном американском университете, Елле — будущий режиссер. Его идеал — Хичкок.
— Феллини? Тарковский? Это старо! И потом это слишком умно для Голландии, в которой никогда не было собственных великих режиссеров, — говорит Елле.
— Надо собираться, мы едем в Молост, — вдруг командует Энхе. Складываемся, садимся в автобус и едем часа четыре по жаре.
— Зачем мы едем в Молост, Энхе? Там красиво?
— Красиво. В Монголии везде красиво, но в Молосте у меня тоже живут родственники.
Мы тормозим возле странного сооружения, оказывающегося кучей мусора с фарфоровой фигуркой Будды наверху.
— Монгол едет, монгол бросает мусор в кучу. Бросит мусор на землю — будет авария, бросит мусор в кучу — не будет аварии. Так мы верим, потому Монголия чистая, — объясняет Энхе.
Что касается аварий, то наш шофер с внешностью убийцы все время глушит страшное пойло из сыворотки крепости водки, объясняя, что в нем много витаминов. Когда автобус на двух колесах преодолевает очередную тропку, прижатую к пропасти, «фричики» громко рукоплещут и кидают ему доллар. Понятно, что по пути следования он выбирает дорожки погористей. «Фричикам» хочется ощущений, а нам хочется остаться в живых, наши взгляды в очередной раз не совпадают. Им кажется, что за кадром монгольской экзотики стоит естественная логика правового государства. Мы понимаем, что если нас сбросят в пропасть, отравят или съедят, то Тую ненадолго посадят в тюрьму, куда родственники будут носить ей свежую баранину, кумыс и свежие партийные газеты. Но западным туристическим сознанием феодально-рыночно-первобытнообщинный строй непостижим.
— Энхе, скажи шоферу, чтоб выбирал нормальную дорогу.
— Им нравится, — твердо отвечает Энхе, кивая на иностранцев, декларируя рассортированность группы на два класса обслуживания.
— Приехали, — говорит Энхе и спрыгивает из автобуса на поляну возле стайки юрт. Мы вылезаем. Юрты... Бараны... Костер... Какого черта мы вылезли здесь? Энхе смылась в одну из юрт трепаться. Мы, голодные, измученные жарой, нам некуда приткнуться. Ричард уже за два выученных монгольских слова достал у кого-то кружку кумыса. Совершенно больные Лена и Миша сидят в автобусе. Никто из иностранцев не способен выразить ни одной претензии. В Европе я все время обращала внимание на задисциплинированность местных жителей в своих отечествах; но их беспомощность и покорность в незнакомой обстановке с неизученными нормами, маскируемая под выдержанность, их привычка бесконечно рассчитывать на адвоката, полицейского и прочие атрибуты декларации прав человека, делает их в монгольской степи существами с выключенным из розетки инстинктом самосохранения.
Через полчаса подобного досуга я зверею, но реализовать это сложно. Я не знаю, насколько удобно заходить в юрту без приглашения и делать Энхе, которая в глазах местных — министр, выволочку, однако темперамент опережает доводы.
— Послушай, Энхе! — говорю я с порога. — Это когда-нибудь кончится?
— Что такое? Что случилось? — недоумевает Энхе.
— Почему одиннадцать человек, заплативших за путешествие валюту, должны сопровождать тебя по всем твоим родственникам?
Энхе потрясенно молчит минут пять вместе со всей юртой, видимо, она не привыкла к воспитательным акциям со стороны туристов: русских она не возит, а с западниками можно делать все, что угодно. И тут десять женщин разного возраста, не говорящих, но все понимающих по-русски, начинают орать на нее. Энхе напряженно улыбается, но отступать в присутствии родственников не может.
— Ты зачем такой нервный, Маша? Женщин должен быть тихий и ласковый! У нас в программе написано: быт простой монгольский народ. Видишь юрта, печка, икона. Мешок на стене, — действительно, к стене приделан грязный кожаный бурдюк, к нему немедленно подбегает иллюстративная старушка и начинает мотать в нем деревяшкой, только что лежавшей на полу. Смотри, так делают кумыс! А вот в бидоне готовый кумыс, — и другая старушка торопливо откидывает передо мной крышку огромного бидона.
— Это кумыс? — недоумеваю я. — А почему он черный?
— Кумыс черный? Кумыс черный? Ха, ха, ха! Кумыс белый! Это в нем мухи черные!
Большим усилием воли я подавляю приступ тошноты, поскольку аборигены не виноваты, что в их сознании муха и кумыс взаимодополняющие элементы космоса, но от темы не ухожу.
— Энхе, посмотри на меня внимательно! Если люди не получат еды и воды в течение двадцати минут, то это твоя последняя экскурсия, Энхе!
Я зажигаю костер войны, но вдруг глаза Энхе просветлевают. Она все время мучилась, кто в нашей команде главный, кому прислуживать. Сначала думала, что иностранцам, но их хоть в речке утопи, они в благодарность только кинут доллар с криком: «Это есть настоящий туризм!» Русские слишком вежливые, про детей, про работу спрашивают. Наконец ясность! Еду и воду мы получаем через пять минут. Я очень расстраиваюсь. По натуре я демократична, но когда наблюдаю, как родственники Энхе пожирают содержимое красивых баночек, оставленных для нас «Лерне Идее», а нас не кормят, объясняя, что в Монголии плохо с продуктами, я убеждаюсь, что либеральные жесты не взойдут на почве наших отношений.
Я вспоминаю, как ведет себя мелкий советский начальник, каков у него рисунок жеста, как он скользит не по контуру человека, а по контуру функции. Вспоминаю, как разговаривала моя свекровь со своим шофером:
