Торнтон Уайлдер - Теофил Норт
Я слышал шаги на цыпочках в коридоре, но поначалу — без шепота. За дверью уже собирался народ. Подозреваю, что обычай убавлять на ночь свет был нарушен в связи с моим приходом. Я осторожно убрал руки, встал и пустился осматривать комнату, останавливаясь перед картинками. Я задержался перед двумя силуэтами — вероятно, столетней давности — ее родителей. Я взглянул на нее и кивнул. Она провожала меня взглядом. Выцветший голубоватый снимок тети Лизелотты с двумя детскими колясками в Центральном парке. На всех фотографиях — сперва счастливой молодой женщиной с широким простым лицом, затем женщиной средних лет, со склонностью к полноте — она была в форменном платье, напоминающем наряд наших дьякониц, и в чепце с широкой муслиновой лентой, завязанной под подбородком. Обувалась она в тяжелые «гигиенические» туфли, вызывавшие, наверно, тихий смех на протяжении всей ее долгой жизни.
Тетя Лизелотта в старинном кресле на колесах, в ногах у нее дети — и выцветшими чернилами: «Остенде, 1880».
Германский кайзер с супругой в окружении большой группы на палубе яхты; сбоку — тетя Лизелотта с младенцем на руках, рядом — ее маленькие воспитанники. Словно про себя я произнес:
— Их Императорские Величества всемилостиво изъявили желание, чтобы я представил им мисс Лизелотту Мюллер, высоко ценимого друга нашего дома. Киль, тысяча восемьсот девяностый год.
Тетя Лизелотта на Скалистой аллее в Ньюпорте — конечно, с детьми.
Фотография свадьбы — невеста, жених и Лизелотта: «Нянюшке от Берти и Марианны, с любовью. Июнь 1909». Я произнес вслух по-английски:
— Ты и на папиной свадьбе была, правда, тетя Лизелотта?
Снимки в детской.
— «Няня, можно мы пойдем сегодня за ракушками?» — «Няня, прости меня, что я баловалась утром с галошами…» — «Няня, когда мы ляжем, ты нам расскажешь про ковер-самолет?»
Все мои движения были медленны. При каждой импровизации я глядел ей в глаза. Снова сев на стул, я прислонил наши три руки к ее колену. Она закрыла глаза, но тут же широко раскрыла — то ли в сильной тревоге, то ли от удивления.
Люди, собравшиеся в коридоре, толпились в дверях. Слышны были вздохи и стоны, стук палок. Старуха на костылях потеряла равновесие и упала ничком на пол. Я не обратил на нее внимания. Подошла миссис Грант, подняла ее с пола и с помощью других вывела из комнаты. Во время этого переполоха другая женщина, не пациентка, вошла в комнату и заняла место миссис Грант. Тетя Лизелотта отняла руку и поманила меня, чтобы я наклонился поближе. Она сказала по-немецки:
— Я хочу умереть… Почему Бог не дает мне смерти?
— Тетя Лизелотта, вы ведь помните слова, — Бах написал на них музыку, — «Gottes Zeit ist die allerbeste Zeit»[101].
Она повторила слова:
— Ja… Ja… Ich bin müde. Danke, junger Mann[102].
Я с трудом встал. Едва не засыпая от усталости, я поискал глазами миссис Грант. Взгляд мой упал на женщину, занявшую ее место, — на лицо, которое было одним из девяти самых дорогих лиц в моей жизни, хотя жизнь свела нас совсем ненадолго. Она поднялась с улыбкой. Я сказал:
— Эдвина! — И по моим щекам потекли слезы.
— Теофил, — сказала она, — ступайте вниз, я здесь побуду. Генри ждет вас. Дорогу найдете?
Прислонясь к двери, я услышал голос Эдвины:
— Тетя, милая, где болит?
— Не болит… нигде.
Я хотел выйти на лестницу, но путь был прегражден. Глаза у меня слипались; мне хотелось лечь на пол. Я медленно брел, словно через поле пшеницы. Мне приходилось отрывать чьи-то руки от моих рукавов, от пол пиджака, даже от щиколоток. Между третьим и вторым этажом я сел на ступеньку, прислонил голову к стене и уснул. Не знаю, долго ли я спал, но сон освежил меня, а когда я проснулся, рядом сидела Эдвина. Она взяла меня за руку:
— Вам лучше?
— Да, да.
— Скоро двенадцать. Они нас будут искать. Давайте спустимся. Вы можете двигаться? Пришли в себя?
— Да. Я, кажется, долго спал. Совсем отдохнул.
На площадке второго этажа под лампой, где мы могли разглядеть друг друга, она сказала:
— Вы способны выслушать хорошую новость?
— Да, Эдвина.
— Минут через пять после вашего ухода тетя Лизелотта умерла.
Я улыбнулся и хотел сказать: «Я ее убил», но Эдвина закрыла мне рот ладонью.
— Я немного понимаю по-немецки, — сказала она. — «Ich bin müde. Danke, junger Mann».
В гостиную на первом этаже мы вошли вместе.
— Долго вас не было, — сказала миссис Крэнстон. — Миссис Грант рассказала мне, как все кончилось… Вы сотворили ваше последнее чудо, доктор Норт.
— Я провожу вас до дома, дружище, — сказал Генри.
Я попрощался с дамами. Когда я был в дверях, миссис Крэнстон меня окликнула:
— Мистер Норт, вы забыли конверт.
Я вернулся и взял его. И с поклоном сказал:
— Спасибо вам, милостивые государыни.
По дороге домой, воспрянув духом благодаря доброму приятелю Генри и тому, что у меня появился новый друг — Эдвина, я вспомнил одну свою теорию, которую долго и с удовольствием проверял на практике, — теорию «Созвездий»: у человека должно быть три друга-мужчины старше его, три — примерно его возраста и три — младше. У него должно быть три старших друга-женщины, три — его лет и три — моложе. Этих дважды девять друзей я называю его Созвездием.
У женщины тоже должно быть свое Созвездие.
Дружба эта не имеет ничего общего со страстной любовью. Любовь-страсть — чудесное чувство, но у нее свои законы и свои пути. Ничего общего не имеют с этой дружбой и семейные связи, у которых свои законы и свои пути.
Редко (а может быть, и никогда) все эти восемнадцать вакансий бывают заполнены одновременно. Остаются пустые места; у некоторых многие годы — или всю жизнь — бывает лишь один старший или младший друг, а то и ни одного.
Зато какое глубокое удовлетворение мы испытываем, когда заполняется пробел, как в тот вечер — Эдвиной. («И я возликовал, как Звездочет, когда на круг свой выйдет новая планета»[103].) За эти месяцы в Ньюпорте я приобрел одного надежного старшего друга — Билла Уэнтворта; двух друзей моего возраста: Генри и Бодо; двух молодых друзей: Мино и Галопа; двух старших друзей-женщин: миссис Крэнстон и (хотя виделись мы редко) синьору Матера; двоих примерно моего возраста: Эдвину и Персис; двух младших: Элоизу и Элспет.
Но нельзя забывать, что мы сами принадлежим к чужим Созвездиям и это частично возмещает неполноту наших. Я, несомненно, был младшим другом, необходимым доктору Босворту, хотя такой эгоцентрик никак не мог удовлетворить мою потребность в старшем друге. От прежнего «Рипа» Ванвинкля и даже от Джорджа Грэнберри остались только тени (проба — смех; запасы смеха в них иссякли или стали мертвым грузом). Надеюсь, что я был старшим другом в Созвездии Чарльза Фенвика, но он мучительно пытался дорасти до своего возраста, и эта борьба мало что оставляла для свободного обмена дружбой.
Конечно, это весьма причудливая теория; не надо принимать ее слишком буквально, но и не стоит отвергать с порога…
В конце лета я встретил в казино Галопа. Как всегда, мы чинно обменялись рукопожатиями.
— Галоп, есть у тебя минута присесть со мной вот тут на галерее?
— Да, мистер Норт.
— Как поживает твоя семья?
— Очень хорошо.
— Когда сестра и мама уезжают в Европу?
— Послезавтра.
— Передай, пожалуйста, что я им желаю счастливого пути.
— Передам.
Приятное молчание.
— Ты уже не заканчиваешь каждую фразу «сэром», а?
Он поглядел на меня с выражением, которое я не раз наблюдал у него и определил как «внутреннюю улыбку».
— Я сказал отцу, что американские мальчики называют отца «папой».
— Неужели сказал? Он очень рассердился?
— Он поднял руки вверх и сказал, что мир трещит по всем швам… С утра я первый раз называю его «сэр», а потом больше — папой.
— Ему это еще понравится.
Приятное молчание.
— Ты решил, кем ты хочешь быть?
— Я буду врачом… Как вы думаете, мистер Норт, доктор Боско еще будет учить, когда я поступлю в университет?
— А почему бы и нет? Он совсем не старый. А ты способный ученик. Через класс или два перескочишь. Я знаю студента, который недавно кончил Гарвард в девятнадцать лег… Так ты хочешь стать нейрохирургом, а?..
Что ж, это одна из самых трудных профессий на свете — тяжелая физически, тяжелая умственно, тяжелая для души… Домой приходишь ночью, усталый, после четырех- или пятичасовой операции — да и не одной! — на волоске от смерти…
Женись на спокойной девушке. Чтобы она смеялась не вслух, а про себя, как смеешься ты… У многих знаменитых нейрохирургов есть побочные увлечения, чтобы забыться, когда ноша становится непосильной, — вроде музыки или собирания книг по истории медицины…
Многим знаменитым хирургам приходилось возводить стену между собой и пациентами. Чтобы свое сердце уберечь. Постарайся не делать этого. Когда говоришь с пациентом, держись к нему поближе. Потрепи его по плечу и улыбнись. Вам ведь вместе идти долиной смертной тени — понимаешь, что я хочу сказать?..
