Марина Голубицкая - Два писателя, или Ключи от чердака
— Ирина, извини, я ненадолго, я только поговорить немного хотел. О литературе хотел поговорить. Мне так нравится Ленина книжка. И твоя повесть понравилась, она такая светлая…
У него такие светлые глаза.
И светлая книжка.
В ней все рассказы — этюды. Пленэр.
Воздушные мазки, чистая лирика.
Легкие интонации.
Два слова — и восклицательный знак.
И каждое предложение с новой строчки!
И мой любимый рассказ о придуманной рыбке…
— Погоди, Володя. Я запру Диггера.
Мне хочется услышать писательское мнение и обсудить секреты мастерства. Я вешаю на дверцу шкафа помойную куртку и веду его наверх, в гостиную, мы как раз собирались ужинать. На столе дымится картошка, серебрится селедка и, как реквизит, пестрит всякая ерунда, купленная Леней: оливки с орешками, мидии в рассоле. В честь родионовского мужского присутствия варю сардельки и острым ножичком нарезаю буженину… он протестует:
— Не надо, не надо, я не голоден! Полсардельки…
Я кладу целую, он отгрызает кончик, словно у сигары. Он не сводит глаз с Маши, улыбается Зое и снисходительно кивает, слушая Лелину болтовню. Гость доволен, расслаблен.
— Как у вас хорошо…
У нас действительно хорошо, у нас женское царство, красивые дочери, приветливая мамаша. Сегодня была домработница, поэтому прибрано, чисто. На стенах картины, на окнах шторы… Я показываю Родионову «Рыбку»: «Узнаешь?» Пытаюсь свернуть разговор на литературу: «А Чмутов кричал, а Галочка говорила…» Он повторяет все то же: повесть светлая, стихи тонкие. Внезапно подмигивает:
— Ирина, извини, но ты не могла бы мне налить рюмку водки?
Я достаю бутылку из стеклянного шкафчика. Радуюсь, что там немного. Но ему и не нужно много. Он больше не ест, лишь покусывает ошметок селедки. Просит налить еще, его глаза блестят лазурью, солнечными бликами. Он продолжает удивляться, как у нас хорошо, надо бы бывать здесь почаще. Он треплет по щеке Лелю, поочередно подмигивает Маше и Зое:
— Девочки, а я женюсь.
Его речь становится все невнятнее: зубов мало, язык заплетается. Я спрашиваю:
— Как ты можешь жениться? С такой проблемой?
Он удивляется:
— С какой?
Я киваю на бутылку, он пожимает плечами:
— Да ты что! У меня нет никакой проблемы!
Он читает длиннющий верлибр, добираясь до нецезурщины, и я перебиваю:
— Не надо при девочках.
Он легко соглашается. Уходя, жалобно заглядывает в глаза:
— Ирина, ты не могла бы, в порядке спонсорской помощи… — он просит мало и никогда не отдает.
Напоследок он меня обнимает, целует, я отворачиваю нос. Когда он уходит, Леля спрашивает:
— Мамик, а почему к нам стали ходить всякие пьяницы?
— А потому что наша мама стала писателем! — язвит Зоя, но я‑то вижу, что Родионов ей понравился.
148
— Ирина, его нельзя пускать в дом! Ни в коем случае! — волнуется Майоров.
— Да я и не пускаю его в дом. Просто ужином накормила, хотя он не ел. Пыталась в подъезде поговорить, а потом стало стыдно: ведь у нас на стенах его картины.
— Ирина, ты не поняла: его нельзя впускать в прямом смысле. Он принес мне автограф, рукопись, потом деньги за него попросил, а потом пришел и забрал автограф назад. Но, главное, он ворует. Я знаю два случая. Мне рассказывали.
— Я не верю… Не может быть… Это неприятно… Слушай, Андрей. Да нет, ну не верю я! Откуда ты взял?
— Он у Джеммы Васильевны деньги украл…
— Она наверняка их сама потеряла, она же считать не умеет, я по Каменску помню…
— …а у Елены Трофимовой овощи.
— Ну что ты такое говоришь? Овощи! Кто такая Елена Трофимова?
— Писательница. Рыжая, нестарая, очень больная. Для нее каждый поход в магазин — просто мука. Она пустила его ночевать, а потом мне звонила и плакала.
Бог мой, как неприятно. У нас всюду валяются кольца, серьги и деньги. Он–то, может, и не возьмет, а я при каждой пропаже… Мне пришлось проинструктировать девочек, Зоя до слез расстроилась: «Все равно его жалко».
Вскоре он позвонил:
— Ирина, я так вспоминаю этот вечер… Как твои девочки? Я написал вам посвящение, что–то вроде предисловия к книге, я бы хотел подарить тебе автограф: каллиграфию и рисунки…
Я разговариваю до противности жестко:
— Володя, извини, мне некогда.
Он, почувствовав новый мой тон, вздыхает:
— Что ж, извини…
Я вешаю трубку. Я себя ненавижу. Звоню Майорову:
— Можешь радоваться…
— А знаешь, он, похоже, действительно вас полюбил. Он так восторженно о вас рассказывал, так сердечно…
Я не знаю, что с этим делать. Досада гложет меня, как голод. На душе гадко. Я злюсь на Майорова, на Родионова еще больше: сам виноват… Я включаю компьютер и набираю:
Два писателя
— Или «Две писательницы»? — веселится Фаинка. — Ведь это про вас с Гордеевой?
— Про Родионова с Чмутовом. Рассказ начинается, почти как Библия: «Сначала появилась журналистка».
Сначала рассказ растет очень быстро, особенно чмутовские страницы — родионовские недобирают в объеме. Я решаю поступить с Родионовым, как с Эльвирой: собрать под одним именем несколько человек. Я мысленно объединяю его с Тураевым, оба пьют, оба дерутся, оба пишут. Я планирую, что скандал на утреннике в моем рассказе Чмутов устроит из–за Родионова…
Но в новогоднюю ночь, через год после утренника, Тураев падает из окна. С десятого этажа…
149
Леня приехал из Москвы счастливый:
— Я такого поэта нашел! Купил книжку, а он оказался из Свердловска. Я звонил из гостиницы Майорову. И новый стих написал, слушай: «Борису Рыжему…»
Я перебиваю:
— Ты что, Рыжего нашел?!
— Да, а что?
— Вот так ты всегда меня слушаешь! Чмутов читал мне его год назад. Еще грозился, что на деньги за Антибукера они сборник издадут: Тураев, Чмутов и Рыжий, неужели не помнишь?..
Леня сникает:
— Так он водится с Чмутовым?
150
Едва я добралась до Чмутова в «Двух писателях», как он передал через Зою коллаж на бумаге — стишок, фотография и денежная купюра. На фотографии, вырезанной из старой газеты, ликовал Чмутов, уже без пухлых щек, но еще с полнозубой улыбкой. Стишок был недавним, шутливым и ласковым, с обращением: «Леониду Горинскому с поэтическим приветом» — и датой: «прощенное воскресенье, 2000 г.» Вслед за стишком Зоя принесла тонюсенький самиздатовский сборник, в конце которого был проставлен тираж: 9,5 экз. Леня позвонил автору поздравить — Леня нашел в тонюсеньком сборнике несколько хороших стихотворений. Чмутов разговаривал с Леней сухо. Как бы то ни было, решили мы, острый приступ снят. Наверное, он понял, что сборник Горинского не принес ему неприятностей. Наверное, улучшились его дела.
Вскоре его уволили из школы. Причины не оглашались, но Майоров разнюхал, что Чмутов швырнул в своего сына стеклянной банкой — на глазах у Пьюбиса.
151
Звонок. Ночь. Десять минут первого.
— Ну, Ирина, с первым апреля тебя, что ли!
— Уже второе, — намекаю я, еще не понимая, с кем разговариваю.
— Бог мой, Иринушка, извини, я пока собрался…
А я‑то стерла из памяти этот голос.
Он то ли пьян, то ли «под кайфом»: возбужден и периодически матерится. Я чувствую, что делать замечания бесполезно. Я понимаю, что он пришел с миром, помню, что его выгнали с работы, и главное — он снова стал моим персонажем. Я пытаюсь рассказать о себе, мы не виделись больше года. За это время умерла баба Тася. И Елена Николаевна.
— Легендарная литераторша?
— Да. И Зоина крыса — еще летом. Зоя до сих пор не утешилась.
— Ты видела Рому Тураева перед смертью? Бог мой! Как от него смертью воняло — еще месяца за три до гибели!!
— Игорь, я ведь пишу о тебе!
— Зря, Иринушка, ты тогда не позволила себе все, что хотела…
— Я позволила.
— Ну, думай так, коли хошь. Я из школы уволился, знаешь? Побил Пьюбиса. Поговорил с ним наконец по–мужски. Тебе ведь казалось, что в нем мало мужского? Что он похож на член Верлена?.. А у моей жены роман с Рыжим.
По моим сведениям, это у Леры роман с Рыжим, и Игорь знает об этом, но я молчу. Мне хочется говорить о другом: что Рыжий послал Ленин сборник Кушнеру, что Кушнер ответил Лене добрым письмом… Но я молчу.
— Я, голубушка, тебя навещу как–нибудь, чтоб занести очередную часть долга.
Он приходит в тот же день, верней, в те же сутки — второго апреля. Я не ждала, я смущаюсь, я не накрашена, сижу за компьютером, на мне арабские шаровары. Он рад моему смущению, мы проходим наверх, я подаю кофе, коньяк, десерт из сыра. Не позволяю ругаться. Он возражает:
— Вчера ты слушала и не такое.
Я вновь про себя удивляюсь: он контролирует бред. Он рассказывает, что преподает в платном вузе.
