Владимир Бартол - Против часовой стрелки
Погруженная в свои мысли, она тихо, стараясь ничего не задеть, пошла в комнату. Придвинула люльку с ребенком к супружеской постели, над которой висело слащавое изображение девы Марии. Лампа под синим абажуром наполняла комнату голубоватым светом.
Она собралась было лечь, но передумала. Все равно не уснуть… А как страшны эти часы без сна, когда остаешься наедине с собою! Лучше просто посидеть в кресле. Руки ее устало повисли, голова откинулась, веки опустились. Приезд матери, вынужденное притворство и борьба с собой вымотали ее вконец. Слова матери разбередили все то, что она столько раз пыталась забыть, затаить в себе.
Конечно, мать не знает — да и откуда ей знать, — что происходит с ней. Может быть, она даже считает ее счастливой и завидует немного. Да ей и самой хотелось показать всем, как далека она теперь от былой бедности. Вначале и вправду было хорошо, и удача слегка кружила голову. Жизнь улыбалась ей и пела свою вечную песню весны. А потом длинными корявыми пальцами грубо покончила со всем ее благоденствием. Правда, со стороны этого нельзя было заметить. Может, только лицо и особенно глаза выдавали, что в ней что-то надломилось.
Нет, она не пережила страстной, всесокрушающей любви. Помня о бедности, в которой выросла, она желала лишь самого простого благополучия без забот и страха за завтрашний день. И была преданной женой своему мужу, осуществившему хотя бы часть ее девических грез. Первое время она даже смотрела на него с обожанием. Пыталась вжиться в его мир, в мир окружавших его людей. Надеялась, что ей это удастся. Она уничтожила за собой все мосты, сохранив лишь тонкие родственные нити, которые тоже постепенно обрывались. Для нее это было не так трудно, отчий дом и родной край она покинула девочкой. Ей казалось, что ничто больше не связывает ее с землей, на которой она выросла. Она даже стыдилась своего прошлого и подсмеивалась над всем, что было с ним связано. Так она очутилась далеко от всего родного, где-то на другом берегу.
Не будь войны и всего, что с нею пришло, она, должно быть, там бы навечно и осталась. Но мужа перевели в Горицу, родная земля и родная речь разбудили в ней забытые чувства. Она поняла, что сердечные узы все еще связывают ее с прошлым. И теперь эти узы каждый день, каждый час взывали к ее совести. Воспоминания молодости, так долго молчавшие, звучали все более внятно. Если бы еще не эти страшные события вокруг! Долгое время она только догадывалась о них, пока наконец ее глаза не раскрылись. Женщины на улице смотрели на нее исподлобья. Боже мой, будто это она во всем виновата! Она металась, точно зверь в клетке. Запутавшись в собственных противоречивых мыслях и чувствах, она подчас сама себе казалась чужой.
Напрасно старалась она разделять взгляды мужа. И с большим трудом, — как в этот день перед матерью, — повторять его слова. Ее мир и его были непримиримы. «Мятежников», как в его кругу называли партизан, она считала отчасти преступниками и боялась их, но когда они оказывались в беде, в ней все громче звучал голос крови. По ночам, когда муж, измученный, возвращался «со службы», она с тайным ужасом смотрела на его руки. И всегда ее взгляд невольно переходил на люльку с ребенком. Будто была какая-то роковая связь между этими руками и будущим сына. Только бы муж не угадал ее мыслей. Нет, она больше не любила его, она его боялась.
Малка мечтала, чтобы мужа перевели на юг. Тогда бы все, что она сейчас переживала, ушло в прошлое, и лишь изредка всплывал бы в памяти какой-нибудь голос или лицо. Но ее мечта не сбылась. Когда к ней приезжали родные, она не радовалась, потому что не хотела, чтобы они знали о ее жизни. Ей было бы стыдно, если бы родные догадались, что происходит рядом с ней. А раскрыть или хотя бы чуть приоткрыть перед ними свою душу она тоже не решалась. Пускай думают, что она счастлива! Но горькое ощущение своего невольного соучастия в злодеяниях и страх перед неизвестностью с каждым днем усиливались. Поэтому и приход матери огнем жег ей сердце.
Ей было мучительно тяжело притворяться черствой и говорить не то, что она думает и переживает. На самом деле судьба Зидора ее очень тревожила. Она вспоминала, как они вместе играли в детстве. Он был добрый, и она любила его. Но что делать, что же делать? Если даже муж и мог бы помочь, она наперед знает его ответ. В некоторых случаях для него не существовало ни друзей, ни родных. Может быть, солгать матери, успокоить ее хотя бы на время? Тяжелее всего было сознавать, что мать считает ее бесчувственной, отрезанным ломтем. О, если б мать знала, как все пело в ее душе, когда она слушала рассказы о родине, о которой она почти забыла в первые годы своего замужества. Что мать подумает о ней, о своей «золотой дочке», как она ее когда-то называла? Нужно было упасть перед матерью на колени и в слезах открыть ей душу, найти подходящие слова. Но и найди она такие слова, все равно бы этого не сделала, не смогла бы. Ведь она не поступила так, даже когда в словах матери прозвучала угроза ее сыну, буквально сразившая ее. Если бы она даже распахнула свою душу перед всем миром, ей все равно не помочь Зидору, правда, тогда мать поняла бы ее и не осуждала…
Ох! Она тяжело вздохнула и подняла голову. С усилием отогнала от себя мысли, подобные страшному сну. Сощурившись от голубого света, растерянно оглядела комнату. Висевшая на вешалке униформа мужа показалась ей зловещей тенью. По улице, нарушив тишину, промчалась машина, и снова все стихло. Потом в люльке зашевелился и громко зачмокал ребенок.
Малка поднялась и в нерешительности остановилась. Что делать? Хотя ей было ясно, что сделать она ничего не в состоянии. Она словно попала в водоворот, из которого ее могла вызволить лишь отчаянная смелость. А такой смелости у нее не было: силенок не хватало! Малка отчетливо представляла себе всю свою будущую жизнь. Борьба с собой, самоистязание ради сохранения видимости счастья… Ей совестно стало, что она напрасно обнадежила мать. Малка боялась утра, которое ничего не изменит. Мать уйдет с пустыми руками, смертельно обиженная, уйдет, может быть, навсегда…
Было ощущение, будто всю ее внутри затопили слезы. Все, что накопилось в ней с той минуты, как вошла мать, искало выхода. Малка бросилась на постель и зарыдала, уткнувшись в подушку, чтобы мать за стеной не услышала ее всхлипываний.
Выплакавшись, она успокоилась, на сердце полегчало. Решив положиться на судьбу, она погрузилась в тревожный беспокойный сон.
Уршула не спала. Когда дверь за ней закрылась, ее охватило чувство щемящего одиночества. Раздеваясь, она бессмысленно смотрела то на окно, затемненное синей бумагой, то на почерневшие образа. На стене у окна вырисовывалось темное сырое пятно, похожее на вздыбленного коня. Конечно, эта комната была куда пристойней, чем ее клетушка в горах, но здесь ей всегда казалось, что ее посадили в тюрьму. В доме не было тепла. Уршула думала об этом еще в свой последний приезд, но сегодня это чувство было болезненно острым.
Она разделась только наполовину, погасила свет и легла. Она была небоязлива, однако ей стало не по себе в этой темноте, которая из-за затемнения была непроницаема, как железная стена. Узенькая полоска света в щели кухонной двери в конце концов тоже исчезла. Смолкли тихие Малкины шаги. Наступила тишина, в которой время от времени слышались далекие голоса, доносившиеся из соседних домов.
Крепко стиснув веки, Уршула заставляла себя заснуть, надеясь, что сон избавит ее от физической и нервной усталости, прогонит тоску. Но она не могла уснуть так же, как в ту ночь, когда увели сына. В голову лезли разные мысли. По ночам они всегда были мрачнее, чем днем, а в эту ночь они были особенно черны и жгли, точно угли. Что с Зидором? Может быть, его уже перевели отсюда? Что будет с невесткой и внуками? Мысли с бешеной быстротой сменяли друг друга, гася последние искорки надежды.
Она открыла глаза. Так легче. Иначе было ощущение, что она всматривается в себя и бередит кровоточащие раны. Если бы удалось сосредоточиться хотя бы на этом образе на стене или на старинном шкафу, на пятне в виде коня, на квадрате оконного стекла — она бы хоть немного отвлеклась от своих мыслей. Но мысли не покидали ее, наливали жаром тело и голову. Комната будто и впрямь превратилась в одиночную камеру, ей не хватало воздуха, нечем было дышать!
Нет, она не заснет. Так и промучается до утра. Будь она дома, она бы встала и принялась за дела. Но здесь все чужое, да и шуметь неловко.
Она долго колебалась, но наконец встала. Тихо, как только могла. Не зажигая света, в темноте отыскала юбку и натянула ее на себя. В чулках ощупью добралась до окна. Раскрыла рамы, потом ставни, которые глухо стукнулись о стену дома.
В комнату влилась прохлада тихой осенней ночи. Воздух был такой же чистый, как небо с яркими звездами. Уршула вздохнула полной грудью, на душе отлегло. Мучившие ее мысли словно рассеивались в тускло мерцающем свете.
