Яков Арсенов - Избранные ходы
— Ну, ладно, я пойду-побегу, — говорил он нараспев на прощание, словно работал на замедленных нейтронах.
Аксакал курса — уважительно называли Макарона, относясь к нему не как к старшему товарищу, а как к селекционному достижению. В газетном смысле Макарон был интересен анализом открытой прессы. Если требовалось обобщить или что-то из чего-то вывести — приглашали Макарона.
Когда ватага обходчиков пнула дверь, Макарон спал за опрокинутым к стене диваном. Со вчерашнего дня. Он спекся, пытаясь укачать спеленутую простынями бутылку «Агдама». Два часа пробродил он из угла в угол, приговаривая: «Спи, агдамчик, спи, родной». А потом уснул как убитый. Разбуженный, он принялся на босу ногу выводить телом невероятные извивы под тягучую композицию «Связанные одной цепью» и чуть не выронил сверток.
— У тебя что, крыша загибаться стала?! — спросил Орехов скручивающегося вовнутрь Макарона, и скомандовал Ульке: — Срочно дозу! Человек за бортом!
Аксакал курса выбросил в окно сверток, как спасательный круг, и потянулся.
— Ну, зачем приперлись? — спросил он гостей. — Что за хартия вольностей? Я тут сплю, понимаешь ли…
— Этим придуркам повестки всучили, — начал деловую часть Артур. — На службу призывают.
— Туда им и дорога! — согласился Макарон.
— Попрощаться пришли, — сказал Артамонов. — Уезжаем.
— А я решил остаться в Москве, — признался Макарон на выдохе, словно сдулся. — Объявления развесил по Черемушкам. Вот, — и протянул бланк для ознакомления. «В рамках конверсии меняю плащ-палатку на двухкомнатную квартиру», — было написано на листочке демотическим письмом.
— Пойдем-ка мы лучше попьем одноатомных спиртов, — предложил Орехов. — Заберем Дебору — и к нам в комнату. У нас сегодня туркменский стол.
— А почему туркменский? — спросил Макарон.
— Да потому, что мексиканский мы видали в гробу! — сказал Артамонов.
— В твою честь, аксакал, мы купили самый мочегонный арбуз! признался Орехов.
Между отдельными клоками компании Орехов был связующим. Без него компании не существовало. Он ее, собственно, и сбил. А чтобы не распалась, он уравновешивал ее компоненты и наращивал новыми связями. Дебору он подтянул к костяку последней и лично занялся ее одомашниванием. По его классификации, она была совестью курса. К ней липли все сумасшедшие чувствовали спасительную энергетику, которая была настолько сильной, что в любом поле сразу появлялись помехи — именно на ней заклинивало турникеты в метро и регистраторы билетов в аэропорту. И еще Дебору легко угнетали хамы. Как пример, ее долго третировали промокашки, проживающие через перегородку. И ладно бы просто хабалились, так нет же — затевали многонациональные летучки и охали, как многостаночницы, на всю комнату. Дебора попросила Орехова развести мизансцену. Орехов устроил показательный дебош и подселил к обидчицам Деборы Макарона. Как бы на квартиру.
— Ну что, — сказал Макарон промокашкам, знакомясь, — с завтрашнего дня начинаем занятия авральным сексом! — Потные носки, чтение вслух «Капитала», разработка при свечах планов захвата Кремля — Макарон умел донимать, как вросший ноготь. Промокашки быстро поняли, как по-настоящему плохо может бывать на свете. И оставили Дебору в покое.
Как журналист Дебора славилась убийственными материалами. Она была сколком времени, остро чувствовала социал и улавливала висящие в воздухе идеи. А информацию подавала так, что читателю казалось, будто он сам до всего додумался.
Когда бы компания ни заваливалась к Деборе в гости, та вечно приводила себя в порядок: мыла голову, сушила волосы.
— Что ты все моешься? — напрямую спросил Орехов. — Неужели такая грязная?
За шесть лет Дебора не произнесла ни слова. Она могла органично отмолчаться на любую тему и объясняла это тем, что при разговоре из нее вытекает электричество, поэтому после беседы она чувствует себя опустошенной. К ней тянутся собеседники только из числа энергетических вампиров. И единственная защита от них — молчание.
Над Деборой висел специфичный женский рок — едва она надевала колготки, как тут же возникала затяжка. К ее ногам все тянулось. Их хотелось потрогать. Это порождало разночтения. На Дебору в сессионные периоды стал западать Артур, производя пробные шаги различного уровня неадекватности. До известного момента Дебора мужественно терпела.
А вот послушать умные речи Дебора была готова всегда. Для этого ее уговаривать не требовалось. Узрев готовую гульбанить толпу, она даже не интересовалась причиной.
— Нас призывают на службу, — сообщил Орехов.
— Вот повестки, — показал бумажки Артамонов.
— И тебя забирают, Макарон?
— Я свое отбарабанил, — хмыкнул в бороду аксакал курса. — Пусть теперь других помылят.
— Тогда и я еду с вами! — воскликнула Дебора.
— Учись, Улька, — посовестил поверенную в делах Орехов. — Ты согласилась всего лишь на побывку, а Дебора готова полностью разделить тяготы и лететь за нами сломя голову хоть на край света.
— Я бы тоже могла при определенных условиях.
— Почему сразу условия? Дебора же не ставит.
Теперь компания была почти в сборе. Для окончательной комплектности оставалось вычислить Свету. Поймать ее было сложнее, чем Дебору или Ульку. Вся в делах, Света практически не бывала в комнате. Она являла собой плоскую, с клинически узким тазом девушку, передержанную в горниле общежитий. Не отнять у нее было только фигуры, а вот попить с лица возможным не представлялось. Как и многим другим социальным объектам — площадям, улицам и городам — перестройка вернула Свете ее историческое имя — Лопата. Произошло это на эпохальном празднике по случаю сдачи Макароном зачета по логике. Уснув от перебора, Света упала вместе с тумбочкой и, не меняя позы, продолжала сидеть на тумбочке, уже лежа на полу.
— Надо же, падает, как лопата! — изумился Орехов.
Вывернуться из-под прозвища Свете не удалось. Позже она призналась, что именно так к ней обращались в школе. На благодатной почве ДАСа историческое имя обрело вторую жизнь.
Лопата была пожизненным ответсеком. Она сочинила концепцию не для одного десятка газет и ни разу не повторилась. Ее приглашали на работу в серьезные издания. Как человек податливый, она всем обещала, но никуда не шла.
Лопаты не оказалось в комнате и в этот раз. На посиделки в фойе отправились без нее. С некоторым сожалением, потому что Лопата привносила в компанию толику разнообразия. Орехов и Макарон сливали в ее сторону все свои остроты и пошлости.
— Я ее приволоку, — додумался отправиться на поиски в одиночку Макарон.
— Идемте все вместе, — не захотела никого отпускать Улька.
И поплелись по этажам, тяготея к верхним. Допив наличность, решили выбраться наружу и вытекли на лестничную площадку. В подъехавшем лифте на корточках с бутылкой шампанского и песцовой шубой в руках сидела Лопата.
— А мы к тебе, — сказал Макарон. — Идешь с нами? У нас прощание с галстуком.
Внятного ответа не последовало.
— Да она никакая, — вычислил Артамонов.
Лопата была более чем навеселе. Глаза поднимались только до колен, длинные волосы затягивало сквозняком в лифтовую щель, обтянутая марлевкой грудь сиротливо просвечивала сквозь кисею. Горсть настрелянных сигарет торчала меж пальцев. Лопата попыталась продолжить стрельбу.
— О! Кво я вжу! У вс не найдеса сигретки, чтобы покурить? — выползло из нее.
— Найдется. Без фильтра будешь? — вошел в положение Орехов.
— Бду.
Орехов оторвал фильтр и подал Лопате сигарету.
— Сибо! — мотнула она головой.
— Не за что.
— Это кой корпус? — спросила она из последних сил.
— Второй.
— А мне в первый! — сообщила она и потянулась к кнопкам. Достала до нижней. Падающую, лифт понес ее в подвальные помещения и через минуту вернул обратно. Лопата опять нажала, куда пришлось. Макарон сунул ногу между дверей.
— Слышишь, Свет, у меня плащ-палатка есть, с иголочки. Муха, так сказать, не сидела. Может, договоримся? Я помогу тебе снять симптом. А потом, как человек честный, женюсь.
— Птом, Карон, птом.
— Ты мне уже два года мозги крутишь.
— Я ж сзала, птом, — повторила она и обратилась к Ульке: — Хошь, ди. Там пховик стался.
— Да зачем мне пуховик? — пожала плечами Улька.
— Тгда я сма забру попзже.
— Ну так что, я зайду завтра? — не мог угомониться Макарон. — А, Свет?
— Да оставь ты ее в покое! — посоветовала Улька. — Не видишь, у нее гормональный синдром. Она же таблетки принимает, чтобы не противно было.
Отношение Макарона к Свете было странным. Он переносил на ногах любые по вирулентности чувства, а перед Лопатой становился просто неузнаваемым.
— Как это — оставь в покое?! — возмущался он бездействию друзей. Может, ей помощь требуется!
