Феликс Ветров - Старая проза (1969-1991 гг.)
— Там… дедушка в холле…
— Что? — остолбеневаю на полушаге.
— Нет-нет, Александр Павлович, живой! Только он, это… не может…
Ну, конечно, то самое, стариковское. Возраст, наши уколы, операция, наверняка — аденома, и вот его распирает, но нет мочи, уже много часов. Это грозное! И как я не подумал?!
А уж так, было, ладно решилось, чтоб положить его на место Кирюхина, к молодым, ходячим.
Нет, теперь не до того. Теперь — любой ценой, лишь бы только добыть и выпустить несколько этих капель жидкости, пропущенной через дряхлые пути дряхлого тела. Таких драгоценных сейчас капель!
Дед полусидит на кушетке в своей, будто сползшей на глаза, белой чалме из бинтов, губы закушены, руки на животе. В его скорченной фигуре боли куда больше, чем в жалобе или стоне. Я отбрасываю одеяло, нащупываю низ живота. Ну, конечно! Оставив около него сестру, бегу звонить с поста.
— Алло, урология?! Дежурный глазного. Не выручите? Тут старик у меня, моча не отходит. Аденома? Думаю, есть. Я б сам спустил, конечно, но хорошо бы кто из ваших глянул. Ну, спасибо, братцы! Ага, и хорошую сестру процедурную, только побыстрей, дело плохо.
Они приезжают минут через десять — со всем своим невеселым резиново-стальным набором.
Уролог — насупленный парень с хорошим деревенским лицом. Будь я больным, я поверил бы врачу с таким лицом.
— Давно? — деловито спрашивает он, моя руки и готовя перчатки.
— Думаю, часов восемь-девять. В общем, проморгал я. Не учел.
— Бывает. Старый?
— То-то и оно. Девяносто шесть.
Уролог присвистывает. И сразу приступает к работе:
— «Историю» покажите. После операции, так… угу…
С ним сестра, некрасивая и тоже из надежных.
— Ну пошли.
И им идем в холл.
Уролог садится около старика Жаркина, он не торопится, он внимательно смотрит старику в лицо — на острый облупленный нос торчком из-под бинтов, на обветренные смуглые скулы, — и в этой продуманной неспешной работе, в этой нудноватой замедленной основательности я словно узнаю себя, и мне хочется поторопить этого парня, прибежавшего ко мне на выручку, но теперь я обязан ждать и подчиняться ему, может быть, своему спасителю, который всего-то года два-три как расстался с вузом.
— Что, дедушка, не идет? — кричит в ухо старику уролог.
Дед мотает головой.
— И часто с тобой так?
Ясно, паренек хочет отвести от меня беду. Спасибо, брат, спасибо. Дед машет рукой. Что он хочет сказать? Часто? Впервые такое? Непонятно. И долго этот колдун намерен собирать анамнез?
Ну вот наконец он приступает. Сестра помогает, и руки их в перчатках суровы и желты на темной стариковской коже.
Но что-то у них не так. Они оба краснеют и хмурятся, они стараются и не могут. Я вижу на миг отчаяние в его глазах — ах, как не знать мне этого немого крика о помощи в напряженных зрачках товарища, — тогда я с ходу иду на выручку, ободряя прикосновением плеча, но сейчас я не помощник.
По смелой и верной хватке я вижу, что парень и ловок и умел, но загвоздка не в его опыте или знаниях, все дело в девяносто шести годах больного Жаркина В. Н.
Старик вскрикивает, и уролог, я понимаю, концами пальцев чувствует эту наносимую им боль. Они меняют катетеры, все тоньше, тоньше, но успеха нет, ничего не происходит.
— По Фрейеру попробуй, — советую я, мучительно вспоминая обрывки институтской урологии.
— Нет, — отдувается он. — Не пойдет тут.
Старое-старое тело все сильней с каждой минутой отравляется невыведенными ядами. Скоро дед потеряет сознание.
Сестра с испуганным лицом прикидывает тонюсенький катетер, но и он не поможет.
— Как похожу, так маленько идет, — еле выговаривает старик.
— Классика, — зло шепчет уролог. — Никак. Фу ты. Может, по Мерсье? — Он вопросительно смотрит на меня и с сомнением на старика.
Четыре человека в холла.
Минует данное природой время, и их станет трое, а четвертый ненадолго будет обозначен иным, коротким и страшным словом. Все будет очень просто и понятно: «в результате общей интоксикации… при явлениях…. наступила…» О, черт возьми! Неужели эта такая длинная жизнь должна пресечься сегодня на наших руках?! Но мне она почему-то особенно дорога, сам не ведаю почему, а мы… мы совсем не боги. Так неужели мы упустим его из-за такой чепухи? Это мы-то, понаторевшие хирурги, так и не сумевшие провести дурацкий катетер!
— Пошли, выйдем на минутку, — тяну я за рукав уролога, и он послушно выходит за мной. — Ну что будем делать?
Он, сощурившись, жестко смотрит в стену.
— Вы же сами видите. Тут никто не введет. Там опухоль — чую — вот такая! — Он сжимает большой кулак. — Запустили старика.
— Ты какой вуз кончал? — спрашиваю, чтоб отвлечься на полминуты и освежить мозги: а вдруг что выскочит путное?
— Второй «мед».
— Ясно. Ну… придумай что-нибудь.
— Думать нечего, пойду еще попытаюсь, но только жалко его очень.
И снова все начинается сначала.
Старик уже заметно ослабел. Потом я беру дело в свои руки. В конце концов, считается, что эту элементарную процедуру я всегда могу сделать, по крайней мере, на «четверку». Но и я упираюсь в живую телесную преграду — сужение или рубец.
— Может, к вам его? — говорю, оставив попытки.
— Оперировать? — качает головой парень и произносит простые латинские слова, смысл которых так ясен — «больному не пережить». Мы загипнотизированы и парализованы его годами. По будь это «О.Ж.» — «острый живот», — мы были бы обязаны вступить в дело ножом, невзирая на годы по витальным основаниям. «Невзирая»?.. И мы ли?..
Нет, не мы, а эти лихие и отважные мужики из экстренной обшей хирургии.
А наш дед все слабеет, он уже лежит, скорчившись на боку, подтянув коленки к подбородку, и если он умрет, то какая долгая, затяжная у него смерть. Она началась давно — слепотой, а жизнь все не отпускает и держит — темнотой, болью, нашими прикосновениями и голосами. И все же это жизнь.
— Александр Павлович! — заглядывает в холл медсестра. — Вас к телефону.
— Кто?
— Не сказали, — пожимает она плечами.
Любопытно узнать, кому это известно о том, что я сегодня здесь? Или звонили домой и мама сказала?
— Будут звонить — скажите, занят.
— Уже несколько раз звонили.
А… несколько раз! Ну тогда понятней.
— А, ладно. Пусть звонят! Не до того.
Мы стоим над стариком Жаркиным в полной беспомощности. Неужели вот так — стоять и ждать, когда дело завершится само собой?
— А-а, вот вы где! — Оживленный и румяный, входит Юрий Михайлович, и сразу становится шумно, будто распахнули окна. По его веселому лицу ашдпо, что он только что от Шавровой. — Здравствуйте! — кивает незнакомому урологу. — Что у вас тут за беда?
Я объясняю в двух словах.
— Паршиво. — Юрий Михайлович берет старика за руку, просчитывает пульс. — Не ахти наполнение. Он слышит чего-нибудь?
— Слы-ышу, — глухо говорит Жаркин.
— Ну вот и хорошо! — неестественно бодро откликается Юрий Михайлович, но лицо его делается тревожным, он наклоняется ко мне. — Смотри — не упусти его.
— Да уж, смотрю! — говорю я с сердцем. — Ты чего прискакал, говорил же — к вечеру.
— Говорил! Да уж… вот…
— Кстати, сударь мой, Шаврова ваша в порядке. Ирония, так сказать.
— Я уже смотрел её сейчас. Да. Стоял, стоял за этими… опорами шаровыми… — и не выдержал. Плюнул и приехал. Вот и все. Я даже не знаю как тебя… Спасибо, Саша! — И он крепко сжимает мое плечо.
— Да что я? Что с ним вот делать? Может, чего придумаешь, свежая голова?
— По Фрейеру пробовали?
— Мы всё пробовали.
Дверь холла приотворяется, и просовывается голова нашей Маши.
— Доктор, — заговорщицки шепчет она. — Э-э… Доктор! К телефону вас.
— Кого? — спрашиваю я.
— А я почем знаю — кто из вас дежурный?
Мы переглядываемся с Юрием Михайловичем.
— Слушайте, Маша, — говорю я тихо. — Кого просят и кто звонит?
— Вас, вас, Сан Палыч, — громко шепчет она мне в ухо и, сложив пальцы колечками, делает себе «очки». — Сама-а!
Я догадываюсь, но все же спрашиваю:
— Ольга Ивановна, что ли? Пусть сестры скажут, что я занят.
— Есссь! — козыряет Маша и пригибается ко мне, часто шепчет: — Да ведь как требует-то, Сан Палыч! Растуды твою! — немедля подай ей Николаева!
— Ах, скажите ей что хотите!
— Есссь… А чего это вы тут мучаетесь-то? Невеселые какие!
— Ладно, спасибо вам, Маша. Идите, пожалуйста.
Уролог смотрит на нас с удивлением.
— Чего это вы? — невозмутимо поднимает бровь Маша. — Мочу, что ль, никак не возьмете?
— Маша, я прошу вас, — говорю я строго, но она уже не слышит меня. она подходит ближе к старику, смотрит на разложенный инструментарий.
— Не идет, ага? — Лицо ее делается строгим, теряет обычное грозно-плутовское выражение. — Дед! — кричит она старику. — Эй, слышь, деда!
