Энтони Берджесс - Человек из Назарета
— Проведем ли мы эти дни вместе?
— Дорогая мама, думаю, ты понимаешь, что мы не сможем быть вместе. Ты, кажется, думаешь обо мне, как о курице со своим выводком, за которыми нужен глаз да глаз. Да я и не могу долго оставаться в городе. У меня есть враги.
—. Прекрасно! — рявкнул Иофам. — Ты знал, что у тебя будут враги. Разве не говорил я тебе много раз, что ты наживешь врагов? Оставил неплохое ремесло и бросил вызов всем нормам и приличиям.
— Тебе не следует так говорить, Иофам, мягко произнес Гомер. — Закон должен изменяться, а изменять его дано очень немногим — богоизбранным. Но кому нужны изменения? Того, кто приносит изменения, ненавидят более всего.
— Запиши это золотыми буквами, — усмехнулся Иофам. — Ну, Иисус, ты уже приобрел известность. И немалую, скажу я тебе. Но это не та известность, которую должен стараться приобрести приличный, богобоязненный человек…
Иисус грустно улыбнулся, когда к ним подошли двое незнакомцев — оба атлетического сложения, явно люди, занимающиеся тяжелым трудом, на лицах — разочарование. Один из них сказал:
— Вся наша работа пошла насмарку. Ты отбросил нас на десять лет назад. Ты предал наше дело. Ты предал пророка Иоанна. Не будь здесь этой женщины, я плюнул бы тебе в лицо. Но довольно будет тебе и Божьего проклятия. Будь ты проклят, предатель!
Иисус сказал им несколько кротких слов благословения, а оба Иакова со свирепыми лицами двинулись в сторону незнакомцев.
— Нет, нет, оставьте их, — сказал Иисус.
Затем, с безмятежным спокойствием, взвалив на плени узлы с пожитками троих назарян, он пошел вместе с Марией, Иофамом и Гомером подыскивать место, где они могли бы остановиться. Эту сцену наблюдал Никодим. Он подошел к Иуде и тихо сказал:
— Извини, что беспокою тебя. Никто из ваших меня не знает, но мне известно о том, что вы делаете, и я благословляю вас. Не решаюсь говорить это во всеуслышание, помоги мне Господь. Думаю, что вам лучше перебраться в безопасное место. Ваш постоялый двор на Елеонской горе не защищен от появления… врагов.
— Понимаю. Значит, тебе известно, где мы остановились.
— Многим известно. У вас уже были… посетители?
— Женщины с детьми. Недругов пока не было. Но нам велели завтра съезжать оттуда. Такую плату, какую требует за постой в пасхальные дни хозяин, мы не можем себе позволить. Это настоящий беззастенчивый грабеж…
— Кстати, меня зовут Никодим. Впрочем, это не имеет значения. Буду рад предложить вам жилье без всякой платы. За Кедронским потоком у меня есть небольшой дом с садом. В Гефсимании.
— В Гефсимании?
— Не говори так громко. Об этом никто не должен знать. Там высокие стены. Большие ворота с крепким замком. Ключ у меня с собой, возьми его. Спрячь понадежней. Вокруг много воров.
— Ключ бесполезен для вора, если ему неизвестно…
— Так, конечно, но вы должны отнестись к своим врагам серьезно. Очень серьезно.
— Я очень, очень рад. Не знаю, как тебя…
— Достаточной благодарностью мне будет его безопасность. Забудь мое имя. Помнить его необязательно. Благослови тебя Бог.
— Тебе воздастся сторицей.
ЧЕТВЕРТОЕМария, мать Иисуса, остановилась в доме, где была всего одна комната с земляным полом, а вместо тюфяков — мешки, набитые соломой. Колодец был во дворе. В этом же доме еще раньше поселились Мария Магдалина, маленькая Саломея и двое благочестивых белошвеек. Так встретились две Марии, и младшая тогда много узнала о первых днях жизни Иисуса. Она услышала также и о великом чуде его появления на свет от непорочного зачатия. Саломея была не слишком поражена рассказом о том, что мы с вами могли бы определить как партеногенез[116], поскольку прежде она жила под опекой матери и мало что в своей жизни видела. Она была ограниченна и неразвита и с трудом могла отличить обычное от сверхъестественного. Ее тяготили вынужденное безделье и скука здешней жизни: в Иерусалиме все ее впечатления ограничивались тем, что происходило во дворе Храма, да проповедями о Новом Законе. К тому же остававшиеся у Марии Магдалины деньги были на исходе, а достойных способов заработать они не видели. Саломея, по своей детской наивности, как-то заикнулась о танцах в тавернах, но Мария Магдалина сразу же отвергла этот замысел. Она была так же наивна, как и Саломея, присутствие которой более всего встревожило мать Иисуса, поскольку случай, когда принцесса Галилеи, без разрешения и не сказав никому ни слова, покидает дворец, оставив свою мать и своего царственного приемного отца, наверняка имел важное государственное значение. Было удивительно, что слуги тетрарха Ирода или же люди из окружения самой царицы не разыскивали Саломею в Иерусалиме и что прокуратору Иудеи не были отправлены письма с просьбой помочь найти исчезнувшую принцессу. Но Мария Магдалина говорила:
— Не имеет особого значения, что думают ее родители. Бедное дитя вовлекли в постыдное и грешное дело и сделали ее причиной смерти великого пророка. Она правильно сделала, что оставила свою порочную мать и приемного отца, безумного и развратного, судя по тому, что я о нем слышала. Теперь она моя сестра, а поскольку ей нужна мать, ты, благословенная, поступила бы правильно, если бы отнеслась к ней, как к дочери.
Услышав это, мать Иисуса сказала со вздохом:
— С радостью. Но есть закон, и есть права настоящих матерей, пусть и порочных. И есть военная сила и сила людей, имеющих власть. Я предвижу большие неприятности.
— Неприятности будут всегда, — просто ответили Мария Магдалина. — И правда то, что женщинам, следующим за Иисусом, пора объединиться перед лицом грядущей беды и самим стать армией. Именно этому делу мы, те немногие, кто здесь находится, себя посвящаем, и наша первая обязанность — сделать так, чтобы эта армия росла. Может быть, у нас и будут неприятности, но разве мы не дочери Того, Кто Явился, и не храним в себе силу его духа?
Мать Иисуса согласно, но с печалью в глазах кивнула. Ее тревожили нехорошие предчувствия. Ей казалось, что проповедническая деятельность ее благословенного сына непременно приведет к судебными неприятностям. И она еще более утвердилась в своих опасениях, когда узнала, что Иисус пошел на ужин в дом какого-то римского центуриона по имени Секст и по дороге подвергался осмеянию и угрозам со стороны зелотов, которые провожали его криками: «Подхалим! Дружок врага! Римский еврей!» — и швыряли в него камни. Но на ужин Иисус все же явился, ел там римские блюда и цитировал римских поэтов. Назад он возвращался в сопровождении всех своих двенадцати учеников, которые ворчали по поводу его безрассудной смелости и его явного стремления довести дело до суда, хотя и были довольны тем, что он наконец отказался от проповедования в Храме. Иисус намеревался оставаться в Гефсиманском саду или в летнем домике со своими учениками, проповедуя им, молясь, ожидая какого-то таинственного события, которое он не называл, обронив однажды по этому поводу всего несколько слов — что-то вроде «когда меня заберут» или «когда меня убьют».
Это произошло незадолго до наступления Пасхи. В тот день во дворе Храма Иуда просил милостыню для бедных. К нему подошел Зара, который начал с того, что дал ему серебряную монету, и сказал:
— Ты должен пойти со мной. Грядут важные события. Твой человек сейчас вне опасности?
— Благодарение Богу, мой учитель в надежном месте. До Пасхи он проведет время в уединении. После Пасхи будут новые планы.
— Я разделяю твое чувство благодарности к Богу. А теперь пойдем ко мне. Там будет один очень важный человек, с которым тебе необходимо встретиться.
В доме Зары их ждал человек незаурядной внешности, одетый в серый плащ с откинутым назад капюшоном. Услыхав его имя, Иуда тотчас же опустился на колени и попросил благословения.
— Встань, сын мой. Ты не нуждаешься в моем благословении. Я слышал, ты живешь праведной жизнью. Полагаю, Зара, сначала мы могли бы выпить вина.
Принесли вино. В комнате, где отсутствовали какие-либо украшения, но было множество свитков, написанных на трех языках, Иуда, Каиафа и Зара расселись вокруг простого стола и начали беседу. Каиафа сказал:
— Я хотел бы больше узнать о его опасениях по поводу смерти. Расскажи нам об этом подробнее, сын мой.
— О сих вещах он говорит постоянно. О том, что будет отвергнут священниками Храма, фарисеями и саддукеями, зелотами, даже простыми людьми, которых он исцелил. — Иуда сделал небольшой глоток сухого фалернского и повторил: — О том, что будет отвергнут. О собственной смерти. Он все время говорит об этом.
— Свет в Израиле, — пробормотал Каиафа, — и свет этот погаснет. Разве он не знает, как в нем нуждаются?
— Я думаю, вы должны рассматривать все это с точки зрения того, что я назвал бы его одержимостью. Он говорит, что пророчества Писания должны быть исполнены. Что Сын Человеческий должен быть убит во искупление людских грехов.
