Энтони Берджесс - Человек из Назарета
— Позвольте мне дополнить, — заговорил Иона. — По его словам, императору должно принадлежать то, что император рассматривает как подать, причитающуюся ему по праву. Иисус слишком ясно выразился по этому поводу. Вера его — это вера, в которой нет того, что мы можем назвать политическим содержанием. Она не представляет для римлян никакой опасности. Скорее наоборот.
— Но из этого следует, — вклинился Елифаз, — что для нашей официально установленной религии опасность здесь очень велика.
— Странно, — сказал Каиафа. — Вы все говорите об этой вере так, словно бы это была какая-то новая вера. И все же, как я понимаю, Писание все время у него на устах. В чем же она новая, эта вера? Мы лишь тогда сможем утверждать, что она богохульна, когда сможем доказать, что она новая.
— Когда вещь становится новой? — рассуждал Никодим. — Минуту назад мы употребили слово «радикальный». Корни нашей веры древние, а он возвращается к корням. Наша вера не совсем та, что была во времена Моисея, и все же мы не называем ее новой. Может быть, мы не называем ее новой только по одной причине — мы опасаемся, что тогда нам, возможно, придется назвать ее богохульной.
— Послушайте, — сказал Аввакум. — Этот Иисус берет Святое Писание и, так сказать, толкает его в сторону фанатической крайности. Я называю подобные действия еретическими. Для чего у нас священники? Для чего у нас существует Высший Совет, составленный из старейшин? Для того, чтобы можно было предотвратить фанатизм и чтобы образованные и разумные люди могли толковать Святое Писание так, как его следует толковать — с точки зрения возможного и вероятного.
— С точки зрения удобного, целесообразного и приемлемого, — добавил Никодим.
— Вот именно, — подытожил Аггей. — Жизнь должна продолжаться.
— Послушайте, почтенные, — снова заговорил Елифаз. — Он представляет угрозу нашей вере. Можем ли мы пойти дальше в этом деле?
— Угроза нашей вере, — рассуждал Каиафа. — Свидетельство против нашего самодовольства. Очень опасный человек. Итак, как же вы намерены с ним поступить?
— Избавиться от него, — отрезал Иона. — Разделаться с ним. Уничтожить.
— Смерть, — заметил Никодим, — слишком радикальное понятие.
— Итак, — продолжал Елифаз, — все это без преувеличения дело жизни и смерти официально принятой религии. Если сие учение получит широкое распространение — не забывайте, что оно укрепляется с помощью надувательств, которые люди готовы тут же называть чудесами, — то римляне будут только рады признать его в качестве главной религии провинции.
— А может ли оно когда-либо стать главной религией провинции? — спросил Каиафа.
— Это религия для бедняков, больных, порабощенных, — ответил Аввакум. — Разве этого недостаточно? Зелоты ненавидят это учение, но зелоты — крикливое меньшинство. Кроме того, скоро они будут подавлены, все они. Я думаю, если такая возможность представится, оккупационные власти запретят нашу истинную веру как подрывную и антиримскую. Он — хотя я с содроганием говорю об этом — должен умереть. Задумаемся — есть ли у нас выбор? Сделать так, чтобы он проповедовал в изгнании? Посадить его в тюрьму? Все подходы к тюрьме заполонят его последователи, как это было в случае с Иоанном. Больше бунтов, больше войск — и в конечном итоге полное порабощение Иудеи римлянами.
— Вам, любому из вас, очень мало известно об истинном мотиве, который пробивается на поверхность нашего разговора, — уныло произнес Каиафа. — «Требуется, чтобы один человек погиб за народ»[114]. Известно вам это выражение? Вижу, что неизвестно. Такое случается раз в тысячу лет — когда приходит человек, которому суждено стать искупительной жертвой. Праведный, невинный, как агнец. Человек, который может принять на себя грехи народа. Добродетельный, как ангел, но отягощенный грехами народа. Жертва ради народа. Понимаете меня?
Теперь заговорил тот, кто до этого молчал, опустив глаза, сомкнув ладони, думая, очевидно, о чем-то своем. Он сказал:
— Люди могут предать смерти козла, но не человека.
— Отец Зара, — улыбнулся Каиафа. — А я все ждал, когда же мы узнаем твое мнение. Ты понимаешь меня достаточно хорошо. И ты напомнил нам всем о том, о чем мы предпочли бы не вспоминать, — о пределах, которыми ограничиваются наши возможности в мирских делах. Только римляне могут отдать приказ о смертной казни. Как бы то ни было, их следует убедить в том, что именно они должны стать той рукой, которая занесет над ним жертвенный нож.
— Прошу вас извинить меня, святые отцы, — начал Никодим, поднимаясь со стула. — Не думаю, что смогу как-то содействовать…
— Мы всегда очень признательны тебе за то, что ты приходишь на наши собрания, — ровным голосом произнес Каиафа. — Твоя помощь неоценима — мудрость, сострадание, зрелые плоды большого жизненного опыта…
— Благодарю вас, — начал, уже стоя, прощаться Никодим. — Итак, если вы…
— О, мы все сейчас уходим, — сказал Каиафа. — Я должен объявить, что на этом наше обсуждение заканчивается. Временно. Так много еще нужно сделать, и так мало мы с вами можем. Пределы, ограничивающие наши возможности в мирских делах, — повторю эту фразу. Возможно, будем и дальше за ним наблюдать. Встретимся снова после Пасхи. — Каиафа встал.
— Но, святой отец, — тоже вставая, обратился к нему Елифаз, — мы должны начать действовать до Пасхи, до того, как в городе появятся массы паломников. Никто не знает, какое развращение, богохульство… И бесчинства… — пробормотал он. — Нарушение общественного порядка… Я настаиваю…
— О нет, не нужно. Благодарю всех за то, что пришли. Отец Зара, будь добр, задержись на минуту. Несколько слов по другому делу…
Речь шла не о другом деле. Зара и Каиафа медленно прохаживались по залу. Зара излагал свою точку зрения:
— Есть одна сфера, где богохульство и государственная измена становятся синонимами. Римляне, как мы знаем, постоянно смешивают понятия богохульства и государственной измены. Выскажись против императора, и ты уже высказываешься против Бога. Для нас весь вопрос состоит в том, как наше богохульство сделать их государственной изменой. Святой отец понимает мою мысль?
— Да, да, конечно.
— В чем может заключаться крайнее богохульство? Мне даже страшно это выговорить. — Но ему вовсе не было страшно. — Можно поймать его на словах «Я есмь Сущий»[115], которые были произнесены когда-то устами самого Бога…
— Если он и говорил что-то подобное, то пока не делал этого прилюдно.
— А своим ближайшим последователям? На днях один из них приходил ко мне. Чрезвычайно восторженный молодой человек. Собственно говоря, мы знакомы еще со школьных лет. Вместе изучали греческий. Он, кажется, внушил себе, что я… один из прогрессивных элементов в духовной иерархии.
— Наивный человек, — печально улыбнулся Каиафа.
— Он говорил о чудесах, о царе Иудеи, о вере, которая изменит весь Израиль. Воодушевленный человек, добрый…
— Наивный.
— Я не думаю, что этому Иисусу, если быть справедливым, следует ставить в вину восторженность его учеников.
— А если бы… — рассуждал Каиафа, — если бы именно этот его последователь мог… перед свидетелями… поклясться, что этот Иисус сделал крайне богохульное заявление, самое богохульное из богохульных?.. — И затем, несколько брезгливо: — Мы придумываем разные ловушки, хитрости. Не подобает нам творить такое. Возможно, мы придаем слишком большое значение этому делу, Зара. Может быть, все решится само собой. Вероятно, какие-то другие репрессивные органы могли бы… я не знаю… Как я понимаю, камни швыряют и фарисеи, и зелоты.
— Камни — это пустяк. У него двенадцать крепких людей, способных ответить тем же. И если вдруг какой-то зелот поднимет на него нож…
— Понимаю. У него надежные защитники. — Каиафа помедлил, затем спросил: — Ты согласен с моей идеей насчет козла отпущения?
— Это разумная мысль. Однако, — вздохнул Зара, — я должен идти работать. Очень мало времени.
Действительно, времени до Пасхи оставалось совсем немного, и благочестивые жители провинции уже заполняли город. Оба Иакова, Иоанн, Иуда и Петр пришли встречать караван, прибывавший из Назарета. Мария, мать Иисуса, после путешествия была покрыта дорожной пылью и выглядела уставшей, но ее красота и полная достоинства осанка ни в малейшей степени от этого не пострадали. Вместе с нею был старый рабби Гомер. Иофам, как всегда мрачный и недовольный, фыркнул при виде Иисуса.
— Проведем ли мы эти дни вместе?
— Дорогая мама, думаю, ты понимаешь, что мы не сможем быть вместе. Ты, кажется, думаешь обо мне, как о курице со своим выводком, за которыми нужен глаз да глаз. Да я и не могу долго оставаться в городе. У меня есть враги.
