Роман Парисов - Стулик
Иди ты, девочка, к чёрту.
Искра-то была – столько озорства, энергии, чувства излучал мой спонтанный, но продуманный выпад, что она, конечно же, высеклась, эта искра – механически, в никуда, так и не попав на заботливо мною же подложенный хворост.
– Раскрыла Света эту вашу коробочку – и вдруг… заплакала, – наутро признавалась мне шёпотом мама Анна. – Долго-долго всё там читала, а потом ещё много курила на кухне… А ваши розы, Роман… ну, розы, что вы дарили, – ни одна не завяла! Они так и засохли – стоя…
…и всё ж! – пока что горячо – соберёмся-ка с остатками нашего запала, вырвем молчаливое согласие у Светы, продумаем уик-энд, заручимся поддержкой мамы Анны, реальные путёвочки возьмём – хотя бы с субботы на воскресенье…
Начнём, однако, в пятницу – не изменять традиции. Но уж на этот раз в «Кабане» твёрдо зададимся некой психологической установкой. Продемонстрируем вдруг нормальный мужской интерес ко всевозможным окружающим, с другой же стороны заявляя как бы полное равнодушие и неожиданную стойкость ко всяким Светиным штучкам и провокациям – и, в итоге: понаблюдаем удовлетворённо за надутыми нашими губками, насупленными бровками, посуровевшими глазками, а также: за недовольно одиноким стриптизёром Сашей, так обещающе опалённым лёгким нашим дыханием, да оставленным с тупою болью на самом, что называется, конце состава…
Но! Хватит ли одной «Кабаны» начинающей светской львице, пустившейся во мстительные происки? Не потянет ли её куда-нибудь в «Джет-сет» – к девчонкам из «Замуж пора»?.. И хватит ли сил следовать установке своей, столь для него искусственной и бессердечной, нашему измученному герою – здесь, на чужой территории, в этой вычурной купели московского пафоса?.. Когда, вылетев из барочного туалета и чуть не стукнувшись о нарочито недоделанную притолоку балкона, проплыв по головам и отразившись равнодушием в псевдоантичных барельефах, а также в кукольных размытых личинах, вскользь определённых им как «девчонки из „Замуж пора“» – кинется он наверх, в стылый полумрак летней площадки…
И там, в одном из зачехлённых полукружий, в уютном радиусе согревающего балдахина, средь груды тел с намёками на лица будет играясь восседать его единственная цель, его бездонный бездонный Стулик – верхом, однако, будто бы ещё на одном стулике, нет – на целом троне, чёрном и чужом!.. И в легковесной готовности этого нового комфортабельного кресла угадается тотчас такой знакомый нам, такой вездесущий силуэт чертовски косоглазого, убойно зажигательного, великолепного московского плейбоя…
Лёгким шлепком по попке убедит он её соскочить и подскочить ко мне.
Но меня уже не было. Не было уже меня!
– Ну? Что такого?! Ну, села к Ущукину на колени. Холодно – погреться!…. Ах, две тыщи ма-аделей? Нет, две тысячи первой не буду. Буду две тысячи последней… Если захочу! Между прочим, он предложил мне уже петь с девчонками – у меня лицо, фактура, а голос необязательно! И… знаешь, что сказал? Ты у меня после Метлицкой самая красивая – тебя единственную, говорит, после Метлицкой я воспринимаю всерьёз!….
Ноги вдруг, как вата, и руки как вата, и вообще не я это рассекаю ночной обжигающий ветер, не я все стёкла опустил навстречу чему-то белому, колкому, слепящему… То сам эклипс, он впустил в себя пургу – проветрить замкнувшее, оцепенелое, больное, а я… я что-то пойму вот-вот под этот усталый и вечный речитатив «Снэпа». Какого какого ну какого цвета любовь… Если вмёрзнуть в него и видеть только белое на чёрном, да да белые хлопья на чёрном лобовом стекле и смотреть только вперёд как бьются как ходят пульсируют дворники – как разметают то наносное как разлетаются из-под них даже машинки машинки – и назад, всё отходит назад… То вот-вот станет совсем ясно – там, впереди в чёрном переди переди там ответ на мой вопрос, только вон ещё один поворот ещё один и опять этот припев – какого какого ну какого цвета любовь… Не может ну не может всё быть так черно и вон наконец красный – красный?! – это он ононон, конечно он, и я жму я лечу я парю на красный я знаю теперь точно знаю:
Красный – цвет – любви!!…
…почему все кругом стоят?!
И что-то непотребное, несуразное выскакивает прямо передо мной – мне даже смешно ребята какого хрена эта девятка лезет на мой цвет?!!
24
Она хочет ко мне – с портрета. Об этом говорят мне её глаза. Вот наконец смотрят они только для меня – родные и постоянные. Вот-вот спрыгнут сейчас – и подскочат, и обласкают, и всего-всего растворят меня сразу привычно, и буду тогда опять я сам собой, и не вспомню даже тягучего бреда последних месяцев. (Утром жутко в этот бред проснуться, но реальность вроде бы уже не здесь, а там.)
И всё-то, всё против реальности во мне восстаёт. В съехавшей реальности этой вдруг я разлинован и мигом стёрт до дырки. Или: энергично слит в очко. Или: разом выведен в тираж. Вот ещё ощущение: я, фактически, фарш. Реальность – старая скрипучая мясорубка, и кто-то – кто? – всё время суёт меня туда и прокручивает, принимает и обратно в раструб, и нет уже в этой гнусавой массе ни радужных хрящиков, ни волнения прожилок. Глухая спесь мертвечинки, обречённой на своё бессмертие.
Я лежу в темноте, я гляжу в потолок. Меньше всего заботит меня раздолбанный эклипс. Точнее, его половина. Бессловесная полутушка. Иногда она таращится на меня из ракушки… Это уже не то, конечно. Я постою, постою да и прикрою её обратно. А что вы думали. Двигатель 2 см не дошёл до тела. И – в тальке, всё в тальке. Прости, прости, мой верный зверь… (Тьфу.) Где-то ждёт меня ещё половинка – девятки. Вот вместе склеить их, и пусть тусуют. (Я бессердечный какой-то, что ли?..)
Я лежу в темноте, я гляжу в потолок. Передо мной – её пупок. Нежная раковинка с розовой висюлькой, пирсингованное чудо. (Что там – бабочка, стрекозка?!) Смещённый в центр фигурки фривольный акцент. Вживлённый намёк. Игривый вызов. Что-то вдруг нехорошо мне. Кому-то светит он теперь, мой несказанный тюнинг?!
Я лежу в темноте, я гляжу в потолок. Я очень хочу услышать это родное «алё», но она сменила подаренный мною номер. (Телефон был на меня, и я лишался последнего удовольствия – следить за распечатками её звонков…) Глупая мобильная трубка. Теперь ты с нею заодно.
Я лежу в темноте, я гляжу в потолок. Задаюсь вопросами. Стервенею. Какого чёрта – именно она?! (Хулиганка – лолита – лесбиянка…) Нет, а я-то такой взялся откуда – трепетная тля, откидывающая лапки в приступах любовной рефлексии?!! Чему не сокол я?! Почему, употребив поражение на потеху первобытной самости, не перетоптал уже всё вокруг?..
Так были, были попытки. Сполохами промелькивают в нездоровом сознании позорные картинки недавних дней – в порядке иллюстрации, исключительно для сравнения. Вот подо мною белое-белое, чуть целлюлитом подёрнутое, но ещё целое вполне, почти стройное – и очень, очень крикучее. (Потом ещё удивляешься, как вся спина исписана.) Это Оля. (С семнадцатого этажа.) «Краса России!» (С конкурса девяносто четвёртого года.) «Я так хочу детей», – шепчет в ухо моё после разливанных оргазмов, от которых не знаешь, куда деться. (Вот модель бывшая, а… душа!) Зрелыми её соками пропахла вся постель… Неожиданная встреча у подъезда. «Ну – куда ты пропал?..» – в глазах томление, надежда. Нитки на куртке, носки фиолетовые идиотские. Пакетик потёртый полиэтиленовый. (В спортзал собралась – по моему совету.)
Я вспоминаю Фису, ну – как бы она посмотрела на эту Олю. Вздрагиваю. Жутко становится. Ничего, ничего. Это всё от безысходности – переходный период, утешаю я себя. А всё равно стыдно, я лежать-то не могу больше. Опять хочется напиться. Я поднимаюсь в холодильник, достаю ром.
Вот опять прыгает на мне что-то, однако довольно дивное – загорелое и спортивное, почти вообще сухое, трясёт на мне возбуждённо грудками. Это Ира. (Только что из Египта.) Мой, мой размерчик, приговаривает неистово. А мне бы скинуть её да выставить. Чтоб неповадно было после ресторана – да сразу в постель!…. Минут десять уже она на кухне. С каким-то Вадимом по мобильному, да как громко – всё вид делает, что гоняется за ней пол-Москвы. Девушка-то из Твери, уж двадцать пять, за квартиру съёмную не плочено, да и замуж надо бы – за москвича.
Только меня-то, меня увольте!!
Я заполняю стакан ромом до половины и разбавляю колой. Отпускает почти мгновенно… Они, конечно, все очень разные. Но – в общем: мать или блядь. Не желаю! – ни тех, ни этих. В одних, до уровня стройных ножек своих опущенных, сразу холодную сучинку учуешь, в других же, с ножками покороче, но несомненной массой других достоинств – какую-нибудь почти воловью преданность… Да – так вот просто, это закон, это вложено генетически – и всё, всё, я смотрю на неё, улыбаюсь, а область сердца-то уже выключена. Кстати: чем дальше, тем область эта всё тяжелее задействуется – если только не случится вообще что-нибудь неуловимое, но вроде как неподдельное, искреннее. Если только не Стулик стулик стулик стулик – звонкий, озорной, натянутый, упругий, что стрела перед полётом, и одновременно: безобидный якобы, ласковый – вот и прощаешь ей невольно даже ножки стройные, и обманываешься приятно на каждом шагу…
