Владимир Колыхалов - Кудринская хроника
С тем он и уснул, успокоенный, чтобы завтра встретиться с участковым Петровиным, с друзьями-приятелями, с которыми непременно, в некоторой тайне от Марьи, он пропустит пару стаканов. Настрадаешься в этой тайге, намерзнешься, так душа начинает ныть, ждать чего-то. Послабления ждать…
5Выпадало в году Хрисанфу Мефодьевичу несколько «куражливых» дней, когда он мог «отвести душу», показать свою, не утраченную еще, молодецкую удаль, чалдонскую бесшабашность, широту и размах, на какие способен был смолоду. Да и поныне живет в нем это. На людях, в веселой компании, среди друзей задорливость не пропадала в нем: он становился бурным, распашистым, не похожим на угрюмоватого молчаливого лесовика. Насидевшись в тайге, изголодавшись по слову, он радовался беседе, песни слушал и сам их пел, в рассказы пускался и других просил рассказывать. И тут уж Марья ему до поры не перечила, отпускала «на раскрутку» денька два, но на третий брала вожжи в руки и постепенно, где лаской, где бабьей слезой, а где и суровостью приводила мужа в состояние прежней уравновешенности, поворачивала его лицом к работе и полной трезвости. Выпить Хрисанф Мефодьевич мог «под горячую руку» немало, но пьяным, шатающимся его не видели ни в Кудрине, ни в другом каком месте. Упрямо и волево шел или ехал Савушкин в сторону своего дома и не любил, когда Марья, сопровождая его, старалась взять мужа под руку. Это воспринималось им как намек на неустойчивость, на слабость его коленных суставов, но уж он-то знал, какие у него крепкие ноги, как долго могут они носить охотника по тайге, по снегам и болотным топям. И Марья обычно смиренно шагала рядом, не бранясь, не взыскуя. Ругани жены он тоже не допускал и не выносил. Женскую ругань он называл «кудахтаньем» и женщин «кудахтающих» не ставил ни в грош. И в этом отношении его Марья была на уровне.
В милицию к Петровину Савушкин зашел с большой хозяйственной сумкой, в которой лежало пока одно-единственное заявление о краже мехов в зимовье. Поговорив и отдав бумагу участковому, Хрисанф Мефодьевич вышел от Петровина с той же сумкой на улицу. Теперь она была совершенно пуста. Надо было ее наполнить, и он повернул в сельмаг, где ему знакомая продавщица могла отпускать любой имеющийся у нее товар без оговорок: как-никак, а Савушкин тут был свой человек, коренной, постоянный, да к тому же — охотник, который, если его попросить хорошо, может и выручить чем-нибудь.
Теперь сумка оттягивала Хрисанфу Мефодьевичу руку определенным числом бутылок с водкой и пивом, банками консервов из доброй речной рыбы, сыром и даже охотничьей колбасой — особый заказ Савушкина, выполненный продавщицей для него через базу нефтяников. Домой, в одиночество (Марья у него почти не пила) Хрисанф Мефодьевич идти не собирался, а по дороге обдумывал, к кому бы зайти из друзей.
Время раннее, все только что приступили к работе, никого не доможешься, ни до кого не достучишься. Уж так ли — не до кого? И увидал Савушкин идущего мимо ветеринара Чагина. Приземистый, плотный Чагин ходил грузно, неторопливо, наклонив голову. Шел, будто землю утюжил.
— Чагин, здоров! — бойко окликнул его Савушкин. — Далече попер?
— Прогуливаюсь — утренний моцион… Знаешь, выгнали в отпуск, а я никуда не поехал. Второй день бездельничаю.
— А куда ехать? У нас тут — чистота, ни дыма, ни копоти. И в полушубке — тепло! Опять займешься подледной рыбалкой? Приезжай ко мне — ямы хорошие покажу.
— Подумаю. Вообще-то чешутся руки. Пока лед не толстый — самое время у лунки в пимах посидеть.
— А я намерзся в тайге, так мне хочется в тепле позастольничать. Ты случаем старухой не обзавелся?
— Нет. Да теперь уж и незачем. Обобылился. Иду по стопам Юлика Гойко. Кстати, как он там в заброшенном Шерстобитове?
— А я его осенью видел, по чернотропу еще… А все же на старости лет тяжело одному. Я бы не смог… Зайдем к тебе, если не возражаешь?
— Бога ради! От приятных гостей никогда не отмахивался.
— Шарко моего помянем. Ты от чумы его спас, а лось вот копытом зашиб…
— Жалко. Толковый был пес у тебя, — покачал головой Чагин.
— Что ты! Я аж слезой умылся — так пережил. Такого помощника вряд ли скоро сыщу. Много перебывало у меня разных собак, а такой был один.
— Помню, как лапу он подставлял для укола, когда чумка его прихватила. Понимал, что добро ему делают.
— Печально, Чагин. — Хрисанф Мефодьевич смотрел перед собой в землю. — А тут еще обворовали на днях. Мехов утащили рублей на тысячу.
— Ты посмотри! На кого подозрение имеешь? — Чагин распахнул перед Савушкиным калитку.
— Ума не дам. Грешу на Мотьку Ожогина. Этот, варначья душа, пакости может творить. Был у Петровина только что, пусть ищет вора, у него на злодеев чутье.
— Да, если только пушнина твоя не уплыла далеко, — сказал Чагин, отпирая навесной замок на двери дома. — Машины пошли недавно по зимнику. Так увезут, что и концов не найдешь. Опрометчиво у тебя вышло! Получше бы прятал.
— Сроду никто не лазил ко мне. А тут забрались, понарыли, как свиньи в огороде… Да что толковать! Так и опухнуть можно с печали. Лучше забудем об этом, посидим рядком, поговорим ладком.
В доме у Чагина было тепло, чисто. Сели на кухне. Хозяин хлопотал о своем, гость о своем. Хрисанф Мефодьевич достал свои припасы — охотничью колбасу, от которой сразу приятно и аппетитно запахло копченым, выставил две бутылки белой и пиво. Чагин достал из подпола разносолы, в приготовлении которых слыл истинным мастером.
Застольничали они, может быть, час. Хрисанф Мефодьевич стал собираться: подгулявший, он не мог долго усидеть на одном месте. Ему требовались движения, смена лиц, этакая житейская крутоверть, или, как иной раз он выражался, «коловращение».
От Чагина (тот так и остался дома) Савушкин забежал к Михаилу Игнатову, одарил внуков сладостями. Михаила сначала не было, а потом он пришел. Хрисанф Мефодьевич рассказал ему о своих нынешних горестях, бранился, что тоже водилось за промысловиком, когда он бывал во хмелю. Но витиеватая ругань его как-то не резала слуха: просто он ловко умел завертывать заковыристые словечки.
Михаил Игнатов сильно опечалился рассказом тестя, обещал сам сегодня же разузнать, где находится Мотька, и так его потрясти, чтобы у того зубы зачакали. Конечно, считал Михаил, это Ожогина пакость, и тут надо объединить усилия с участковым Петровиным, хорошенько пошарить в загашниках Мотьки. Может, что приметила тетка Винадора? Это старушка простецкая, боязливая, тихая, на нее поднажать — все расскажет.
— Погоди-ка, Игнаха, — задумался Савушкин. — Тут надо бы нам поосторожнее. Пусть Петровин сам все дело ведет, а ты не встревай. Я тебя предостерегаю.
Игнатов задумался.
— Ты прав, отец. Дров бы не наломать. Петровин заочно учится на юриста, законы знает, ему виднее, как и что делать. А мы тут — сторона пострадавшая.
— Надо бы вообще никому ничего не рассказывать, я же, старый дурак, успел!
Действительно, слух о краже мехов у штатного промысловика зверопромхоза Савушкина уже облетел Кудрино. Об этом Хрисанфу Мефодьевичу говорили, встретившие его на улице, Володя Рульмастер, Пея-Хомячиха, Николай Савельевич Румянцев.
— Даже Чуркин знает! — воскликнул директор совхоза. — Наверняка сам вор слух пустил.
— И так шила в мешке не утаишь, а если его нарочно высовывают. Только зачем вору это понадобилось? — удивился Хрисанф Мефодьевич.
— Чем больше шумихи, тем дальше истина. — Румянцев выдержал паузу. — А тебе известно, что Мотька Ожогин пытался спирт выкрасть из ветлечебницы?
— Впервые слышу. Я только что Чагина видел, он мне ничего не рассказывал.
— А зачем ему это? На Мотьку он и не заявлял. Надавал тумаков и вытолкал в шею.
— Пожалел шельму! А зря!
— Чагин — человек добродушный и смуты не любит. Мы же знаем его.
— Может, и правильно так-то. — Савушкин стоял румяноликий, в набекрененной шапке, расставив широкие ноги. — Заходи с Катериной ко мне на уху вечерком.
— Отведать свежей ушицы не помешало бы. В котором часу заглянуть?
— Да сразу после работы! Я печенку лосиную прихватил, строганинку заделаем.
Савушкин выкинул руку над головой, и они разошлись. Придя домой, Хрисанф Мефодьевич переоделся в борчатку, надел шестисотрублевую норковую шапку вместо поношенной кроличьей, обул сапоги-хромачи, не подозревая о том, что его разлюбезная женушка набила, от него в тайне, на каблуки крохотные подковки, по которым теперь легко могла отыскивать след мужа в том случае, если он где-нибудь запропастится. Получалось весело, интересно: охотник Савушкин выслеживал по запутанным тропам зверя, а его самого намеревалась выслеживать собственная жена. До чего хитер и коварен все-таки женский ум!
Ничего об этом не подозревая, Хрисанф Мефодьевич пошел было вымеривать убористыми шагами сельские улицы, так красиво запорошенные снегом, но передумал «драть пешака», вернулся, заложил в сани Солового, набросал побольше сена для мягкости и удало выехал за ограду. Лихой посвист охотника заложил Марье уши. Она грустно глядела вослед, ведь при такой ситуации дело выслеживания супруга по отпечаткам подковок для нее осложнялось…
