Нина Федорова - Семья
Мать, возвратившись домой, нашла всех вместе, мирно беседующими в столовой за чаем.
— Аврора! — приветствовала ее Ирина, и ее голос был и очень печален, и очень ласков. — Вот и ваша чашечка чаю.
Когда все разошлись, Ирина задержалась в столовой.
«Она хочет что-то сказать мне, — подумала Мать, — и что-то печальное».
— Вот что, — начала Ирина и отвернулась к окну, чтобы Мать не видела ее лица. Как бы внимательно рассматривая что-то во дворе, она сказала без всякого выражения в голосе: — Американская армия оставляет Тянцзин четвертого марта. Через десять дней.
И Мать, как когда-то Бабушка ответила Лиде, сказала:
— Десять дней — это долгое время. Еще десять дней счастья.
— Не правда ли? — Ирина быстро обернулась и засияла улыбкой. — Как человек делается жаден! Когда-то, до встречи с Гарри, в китайском доме, где все было мне чуждо и тяжело и неприятно, я, бывало, мечтала об одном дне счастья. Теперь я плачу о том, что их осталось десять. Как хорошо вы это сказали!
Улыбаясь, она подошла к Матери.
— Вы лягте и отдохните, Аврора, — говорила она, заметив, как Мать утомлена, но не подавая вида, что заметила это. — Я сделаю всю работу за вас, пожалуйста, пожалуйста. Вы лягте на диван и командуйте! — И она уже укладывала Мать, снимала с нее тяжелые и мокрые ботинки, принесла ей для смены свои шерстяные чулки, помассировала холодные ступни ног — и отправилась на кухню. Лиде она посоветовала оставить все и идти к Матери.
— Она что-то выглядит нехорошо. Не зная, чем помочь, Лида сказала:
— Знаешь, мама, в церкви пели сегодня «Покаяния отверзи ми двери», хочешь, я сейчас для тебя спою?
— Спой.
— Я вот только Петю позову. Одним голосом спеть выйдет не то…
Через минуту они стояли около Матери. Высоким, чистым, каким-то святым голосом Лида запела:
— «Покаяния отверзи ми двери, Жизнодавче», — и Петя следовал за нею, исполняя партию мужской части хора.
Пение в пансионе № 11 было как бы сигналом для сбора. В доме все более или менее пели, и, заслышав первые ноты, каждый бросал, что делал, и шел на голос, как влекомый магнитом.
— «Утреннюет бо дух мой», — пела уже и Ирина, появляясь из кухни с полотенцем. И мадам Ми-лица, явившись магически тут же, петь хотя и не пела, но подавала по временам два-три басовых звука, роль барабана в оркестре, и отбивала такт: «Весь осквернен, весь, весь, весь осквернен». И Дима свежим альтом пел кое-где, где знал слова и мелодию.
' — «На спасения стези…» — И слезы стояли у всех в глазах. Голос Лиды летел ввысь и взвивался, как ангел.
— Что это, Аня, как будто что-то знакомое поют? — И профессор быстро направился в столовую. Ангельский голос встретил его словами:
— «…Но надеяся на милость…» — И он спешил на зов: «Но надеяся на милость…»
Анна Петровна сошла вниз тихо и медленно и незаметно прикорнула в углу, где, бывало, сиживал мистер Сун. Миссис Парриш теперь уже определенно избегала принимать участие в подобных собраниях. Мадам Климова была готова бежать вниз, но вспомнила, что она — в папильотках. Она быстро их раскручивала, подкалывая волосы перед зеркалом, но подоспела в столовую только к самому концу.
— Откуда эта ария? — спросила она, не замечая, что ее вопрос вызвал всеобщее изумление.
Надо сказать, что мадам Климова относилась к тому классу сторонников старой России, кто не часто ходит в церковь. Такие люди обычно придут в церковь после начала службы и уйдут до ее конца, успев все же перездороваться со всеми знакомыми и сообщить кой-какие новости. У нее была и общая для этой группы манера креститься, как бы не то смахивая пыль с лица и груди, не то обвеваясь веером. На колени она не опускалась никогда, от этого потом болели ноги. Однако она считала себя сугубо религиозной и вправе поучать других, объясняя значение церкви при случае. Учителя этого типа обычно не знают церковной службы, этим и объясняется ее вопрос, откуда была эта ария.
Не получив ответа, она обернулась к Лиде:
— Жаль, что ты — не моя дочь. Давно бы пела на сцене. Тут в кабаре «У Петрушки» хорошее дают жалованье. Аккомпанемент — гитара гавайская и балалайка.
Вдруг резкий повелительный звонок раздался у входной двери, еще один и опять и опять — все громче и резче.
— Боже, кто это так звонит? — воскликнула Лида.
А звонок, очевидно испортившись от грубого обращения, звонил уже не переставая, и казалось, стены дрожали от его звуков.
— Я открою, — крикнул профессор, бывший ближе всех к двери.
Озаренный светом электрической лампочки, над входом стоял необыкновенный, невиданный доселе визитер. Казалось, это был самый настоящий Дон Кихот из Ламанчи, но только женского рода. На ней была его шляпа, его плащ. Правда, у нее не было копья, но был свернутый дождевой зонтик, и в отношении его она употребляла те же приемы, какие требовались в действии копьем. Высокая, тощая, с костлявым благородным лицом, она глянула на профессора горящими и мрачными глазами. И по возрасту она, очевидно, была ровесницей Дон Кихоту.
Профессор растерялся и, вместо приветствия, он вдруг начал цитировать:
— В одной из деревень Ламанчи…
— Дорогу, — по-английски сказала пришедшая и зонтиком сдвинула профессора со своего пути.
Да, это была леди Доротея.
15
Те три дня, что леди Доротея властвовала в доме № Н, превратились в воспоминании его обитателей в эпическую поэму о героях. Три дня, как буря, как ураган, с ветром, громом, градом и молнией, она бушевала и носилась по дому, не считаясь ни с кем, до конца не находя нужным помнить, где ее комната и где чужие, не признавая ни права собственности, ни неприкосновенности личности, сама не боясь ничего, неуязвимая ни для намеков, ни для насмешек или прямых обвинений, ни для мольбы.
В доме пошла полная переоценка ценностей в отношении личностей его обитателей. Леди Доротея совсем не заметила Лиду, но привязалась к Ирине и приказывала ей всюду следовать за собою. Анну Петровну она просто отмахивала в сторону рукой, как муху, если та встречалась ей на дороге, и, казалось, прихлопнула бы, как комара, если бы она решилась вдруг заговорить. Всякий раз, увидя мадам Климову, она принимала ее за прислугу, делала выговор за что-то и приказывала тут же почистить ей пальто, постирать носовые платки или сбегать на почту. Конечно, платки стирал Кан, он же бегал на почту, но пальто пришлось почистить, так как Доротея с зонтиком стояла тут же. Напрасно в несколько неудачных приемов мадам Климова пыталась начать повествование о покойном герое, спасителе армий, Климове. На леди Доротею титулы покойного Климова не произвели решительно никакого впечатления. Если профессор пытался в присутствии леди Доротеи упомянуть об Абсолюте, она смотрела на него сверху вниз с презрительной жалостью. Она была высока, профессор же малого роста, и ее взгляд, казалось весомый, просто вдавливал его в пол. За глаза она называла его «Сыном Абсолюта», в глаза же никак не называла, потому что никогда не обращалась к нему ни с чем. Возможно и то, что с высоты ее роста, взглядом, направленным горизонтально, она просто не замечала его, как не замечала и коврика у двери под ногами, о который постоянно спотыкалась. Профессор страдал, но не по личным чувствам: он понимал, что могла при желании сделать леди Доротея для Абсолюта. Она притопнула и на Диму и на Собаку, приказав обоим не попадаться ей на глаза. Когда Доротее понадобился телефон, то Мать, спросив разрешения у миссис Парриш, ввела к ней леди Доротею и представила их друг другу должным образом. Но леди не имела памяти на имена, и она называла миссис Парриш — «женщина с телефоном». Кан трепетал под ее взглядом и отступал на шаг, как только она открывала рот. Петя стал «мальчишкой в доме». К Матери же она относилась со всей возможной для нее вежливостью и симпатией: часто хлопала ее по плечу тяжелой костлявой рукой и каждое утро спрашивала, не болят ли у нее зубы.
