Павел Кочурин - Изжитие демиургынизма
Дмитрию Даниловичу припомнилось, как он впервые проезжал этим бродом на тракторе. На другом берегу ожидал его отец. По следу его тарантаса и полз трактор, мутя воду и уродуя дно реки. Голубка, не привыкшая еще к такому чудищу, настороженно и тревожќно пряла ушами… Это было начало калечения моховских целомудренных тележно-травяных дорожек мертвым железом. Теперь спуск к реке был глубоко изрыт. Только дно реки как-то еще исправлялось извечќным течением.
Открылось Данилово поле. Медленно вдоль него поехали дорожкой, затравянив-шейся в теплые осенние дни. Напротив бывшего Татарова бугра и засыпанного Лягу-шечьего озерца, "волга", как бы сама по себе остановилась. К удивлению Дмитрия Дани-ловича смолк мотор. Дмитрий Данилович вышел из машины, поднял капот. И мотор чу-дом, сам по себе, тихо заурчал. И хозяин поля сказал безо всякого удивления.
— Всякий раз, когда доезжаю до этого места, рука сама налегает на рычаги. И я ос-танавливаюсь ровно для того, чтобы помолиться пеќред храмом. А тут вот сама машина это мое желание почувствовала.
Михаил Трофимович принял эту самостийную остановку "волги" за случайность. Хотя машина была исправной и никогда такого не случалось. И чтобы тут вдруг остано-виться мотору и так же самому включися?.. В мыслях что-то и шевельнулось.
Выйдя из машины, постояли, вроде ожидая появления кого-то. Сухов знал поверья о Татаровом бугре, о ските старца-отшельника на нем… Место почиталось как приют Божьего угодника до прихода "поќганых", осквернивших скит и изгнавших старца. С тех пор бугор и стал называться Татаровым, местом, где пугает.
Дмитрий Данилович как-то вполусерьез, полушутливо, сказал о скрыќтой силе, ко-торая то помогает тебе в чем-то, то остерегает. Вот и мотор остановила, чтобы мы вышли. В ответ на это Михаил Троќфимович промолвил, отдаваясь своим воспонинаниям и размышлениям:
— Да-а… Былое в думы входит, в легендах остается. Они и оживаќют и обретают уже свой смысл, необъяснимый простым и привычным слоќвом. Наше прежнее, как живое, нам и напоминает о себе скрытым деќйством. По всей-то Руси сколько таких Татаровых бугров, в коих замурованы тайны мужикова ига. Но не много вот избранных, коим дано оскверненные места превратить в чистую ниву. Эти немногие изќбранники и есть наша надежда, через них к свету дорога. Дай-то Бог, чтобы не темнилось долго наша былинно-былое.
В ответ Дмитрий Данилович поведал свои сокровенные думы о Даниловом поле.
— Андрею Семеновичу, художнику нашему, тоже вот подсказалось написать карти-ну этого поля. Мне как бы велено разделать тут чистое поле, Божью ниву, а ему оставить память о том в картине. Мое-то дело забудется, как все забывается, что творит пахарь, а каќртина будет о том свой голос подавать. Дух старца-отшельника, кой тут обитал в ските своем, художника и благословил на картину. Облаќчком выказался над головой как бы в подсказ о себе. Мы с Николаем Петровичем и Александрой как раз в это время и подошли к художнику. Тоже как бы не сами по себе, а ровно по чьему подсказу.
Михаил Трофимович слушал молча, не высказывая и не выказывая своќего отноше-ния к услышанному. Дмитрий Данилович помедлил, как бы сомневаясь, надо ли остальное рассказывать. И указал на рябину, видимую глазом по ту сторону поля.
— Вот там под рябиной, — сказал он, — Андрей Семенович и выбрал место. Приходил и рисовал…
За рябиной был крутой спуск к речке Гороховке. Берег зарос гусќтым ивняком. На фоне зеленой стены ивняка рябина и выделялась. Две ветки ее клонились к пашне под тяжестью оранжевых кистей. Словно патриарх в пурпурной мантии благословлял, одарившую щедро ее сотворителя. Рябина притягивала взгляд своей торжественной яркостью.
Поле было тихим и по-осеннему уютным. Пшеничная стерня лучила теќпло и на-страивала на вольные мысли. Не сразу заметилась золотистая полоса света на ней. Она взялась от Шелекши и тянулась вдоль поля. Такая же полоса отходила и от рябины, пере-секая поле поперек. Все это возникло как бы вдруг. Посреди поля, там, где был Татаров буќгор, полосы перекрещивались, образуя световой крест… Михаил Трофимович просле-дил за полосой света, направленной от рябины пря-мо к ним. Взгляд его застыл на пересе-чении световых линий. Поле как бы приоткрывало этим свою тайну, указывало на то, где она береглась. Это видение воскресило в памяти тогдашнего секретаря райкома Сухова беседы-разговоры со Стариком Соколовым и деќдушкой Данилом о затылоглазнике, ска-завшему бойцу особого отряда Якову Соколову о Татаровом бугре. Тогда это не воспри-нималось всерьќез: суеверие, а тут вот поле и ему указывало на свою тайность. Ни о чем не спрашивая Дмитрия Даниловича, вымолвил, отвечая голосом своим же собственным мыслям:
— Оно и верно, не пахарю, как понять его поле. Оно только ему отќкрывается сполна и дивит… — Глянул на Дмитрия Даниловича, самого пахаря, взирающего привычно на чу-десное свечение на стерне, и, как в признание своих прегрешений, изрек: — Не нам бы, демиургынам, как вы нас называете, мужика поучать, а от него ума разума набираться. Его мать земля учит, а нам она противится.
Это были мысли не сегодняшнего Михаила Трофимовича, председателя Облиспол-кома, а зарождающегося в нем уже завтрашнего "его", не выявќленного еще сегодня. Мо-жет сотворителя жизни по-мужикову уму. Из кого же, как не из сегодняшних и таких вот нас родится завтрашнему. Поле вот увидело это в нем и откликнулось выказом своего знака — творящего и жертвенного креста. Дмитрий Данилович своим чутьем уловил со-стояние Михаила Трофимовича, его борение с собой, чем-то схожее с тем, что и в нем са-мом происходило, сказал:
— Судьба наша в наших же бедах. Мы ими, бедами своими, и наставляемся. И как вот тут неволенье свое одолеть. — Примолк, привлеченќный странным шелестом поля.
Буравя жнивье, почти видимо, прошел полосой по золотистой стерне ветерок. Сле-дом такой же ветерок просквозил и от рябины. Над свеќтовым крестом образовался как бы еще и ветровой крест. Тут же над полем наперерез один другому пролетели два голубя, образуя уже воздушный крест над стерней. Будь тут посторонний человек или случайно проходивший, все осталось бы незамеченным, как повседневно видимое: и голуби летают, и солнце светил, и ветерок проноќсится, но они были причастны заботой об этой заветанной пахарю земле, и поле, как бы в назидание, выказало им свою тайну.
Михаил Трофимович без особого удивления взирал на то, что увиделось. Все как бы объяснялось вспомнившимися вдруг высказами дедушки Данила и Старика Соколова: "Земля в скорби, выказом необычного и взывает заботников своих к себе".
— Поле-то, вишь, тоже сотворенное, — сказал Дмитрий Данилович, — как вот и мы сами. Видимое-то можно и за случайное посчитать… Но я вот с полем как с живым гово-рю, когда к нему прихожу. И оно мне отвечает, слышу его.
— Истинно Божий человек на земле — это пахарь, — высказал свое поќнимание увиденного Михаил Трофимович. — О таком поле мечтал вот и дедушка Данило. А ты его мечту исполнил… Богатым и одинаково счаќстливым каждого не сделаешь. Счастье люду несут избранники. А мы вот, демиургыны, ухитрились отнять Божий дар у мужика-крестьянина, коему и благоволит земля. — И как бы в утверждение этих своих мысќлей, сказал: — Вот на севере, в холодном море, есть такой остров чудесный. Там все растет. Приезжай, трудись и пользуйся. Но когда покидаешь остров — ничего с собой не бери. Нарушишь закон этой земли — в море беда настигнет. А мы землю свою кормилицу норовим оскопить, как вот и душу ее радетелей. И на пьяную голову, добивќшись своего, вопим: "Жить нельзя умирать!" И не знаем где восклицание поставить. Сама земля вот и ставит его за нас для каждого по отдельности.
Дмитрий Данилович, склонив голову, смотрел в землю, будто там и был ответ, где и когда ставит восклицание. И сама земля, как и вся Россия, тоже из века в век мучается этим вопросом. Пахарь всю жиќзнь свою несмело и ждет того, кто бы осмелился поставить восклицаќние. Все стояли на том, что надо жить, но к жизни благостной не стремились действами. И Михаил Трофимович не был тут исключением. Высказал:
— Пахарю, мужику-крестьянину, одно Творцом означено — жить! — И с нажимом, как бы уже начальственно, изрек: — Умирать — нельзя! — Выждал и хохотнул: — партия не велит. Она тут как бы заодно с самим Творцом. — И уже скорбно, как бы сердясь на кого-то и на что-то, выќмолвил: — Мужик крестьянин не устает карабкаться, будто из котловаќна по песчаной насыпи выбираясь. Сползает на дно и опять на верх леќзет. Когда вот с Божьей помощью выберется на равнину, тогда и держаќву к себе подтянет. — И повторил уже говоренное: — Пока мужик в беќде — России не выйти к свету.
Постояли каждый с одной мыслью в себе: жить-то надо, что бы там не было. И га-дать тут нечего. А живя, как не мечтать о лучшем.
Где-то за спиной их, в глухом лесочке, каркнула ворона. Может, из тех, что гнез-дились на соснах Татарова бугра. Жаловалась на свою учесть, или насмехалась над паха-рем и демиургыном, рассуждающих о пустом: чего тужить-то гадать! Как жили, так и жить будете. Жить всяко можно и надо до своей смерти. Вот сама она, несмотря на все свои вороньи беды, живет-поживает и об умирании не помышляет. А вы сразу: "Жить нельзя!.." А умирать по смешному, без охоты, можно!.. Кар, кар, умники! С меня вот и берите пример… Да чего брать-то — вы и так по-вороньи живете, как и я вот, достаете, что где можно… Это как-то затуманенно, полуосознанно и просквозило в голове и паќхаря, и демиургына. Больно уж некстати воронье карканье вклинилось в их мысли, и как бы ут-вердило их, и что-то подсказывало.
