Юрек Бекер - Бессердечная Аманда
Еще через какое-то время ей наконец приходит в голову, что я могу испытывать муки ревности. Ее улыбка по этому поводу малоубедительна — что такого неестественного в предположении, что мужчина и женщина, прожившие семь лет вместе, решили присовокупить к этим семи годам еще пару часов? Она садится мне на колени и гладит меня, как душевнобольного. Ты не представляешь себе, говорит она, что он хотел от меня.
Хэтманн, старый козел, попросил ее разрешить ему видеться с Себастьяном, как разведенному отцу.
Раз или два раза в месяц он хотел бы брать его к себе на выходные. Он любит его, говорит Лманда, у него нет других детей, он всегда заботился о нем, как о своем сыне. В сущности, у нее нет причин отказывать ему. Можешь спросить Себастьяна, прибавляет она, любит ли он его, он видит в нем своего отца. Не говоря уже о практической пользе — можно было бы время от времени сплавлять этого маленького бандита хоть на пару часов.
А если он просто навешал ей лапши на уши? Мне трудно себе представить, что вся его боль разочарования и вся злоба, с которой он махал у меня перед носом руками, вдруг превратились в любовь к детям. Может, он просто тот, о ком говорится в поговорке «Заступи черту дверь, а он в окно»? Да и зачем Себастьяну два отчима? Но я молчу. Время мой союзник: когда мы окажемся на Западе, все уладится само собой.
30 мая
Себастьян совершил в школе преступление, в котором я не виноват. Он обладает уникальнейшей способностью: сворачивать уши в трубочку. Он показал мне это пару недель назад и произвел на меня неизгладимое впечатление. Фокус, правда, получался у него не каждый раз, и к тому же левое ухо загибалось лучше, чем правое. Но мы с ним однажды сели и тщательно отработали номер. Оказалось, что уши лучше держатся в свернутом состоянии, если их предварительно помассировать. После тренировки в девяти из десяти попыток ушные раковины надежно фиксировались в свернутом состоянии. Но мы пошли дальше и довели это искусство до совершенства: резко напрягая мышцы лица и растягивая рот, Себастьяну удавалось, как овчарке, поставить уши торчком. Было бы грехом скрывать такой талант от общественности, поэтому фокус демонстрировался каждому нашему гостю — разумеется, без объявления номера. Например, мы сидим за столом, к нам тихонько подсаживается Себастьян — со сложенными ушами. Не у одного моего коллеги сердце обливалось кровью при виде бедного маленького урода, пока — по тайному знаку под столом — уши Себастьяна не раскрывались, как весенние почки на деревьях, и он не уходил, ни слова не говоря, в другую комнату, где валился от хохота на пол, в то время как потрясенный гость не знал, верить ли ему своим глазам или нет.
Сегодня утром на торжественной линейке, которая проводится на школьном дворе каждый понедельник, Себастьян своим фокусом вызвал у товарищей мощный взрыв веселья, несовместимый с серьезностью мероприятия. Директриса отвела его в свой кабинет, заявив, что эта провокация не останется безнаказанной. Сама она не видела смертельный номер с ушами, ее просто привел в ужас дикий хохот детей, поэтому она потребовала, чтобы он повторил перед ней свой трюк. Добродушный Себастьян исполнил требование, но аплодисментов так и не дождался: директриса, вызвав его классного руководителя, поручила тому придумать наказание, соответствующее и виду, и степени тяжести проступка.
И вот теперь бедняга, обливаясь слезами, сидит за столом и отбывает наказание — пятьдесят раз написать предложение: «Борьба за мир — дело каждого честного школьника». Аманда спрашивает моего совета: не следует ли ей своей материнской властью положить конец этому идиотизму? Я возражаю. Я напоминаю ей о том положении, в котором мы сейчас находимся. Этот инцидент вряд ли стоит того, чтобы из-за него идти на баррикады и подвергать опасности все наши планы. Не допускает ли она и сама, спрашиваю я, что вся информация, касающаяся ее и ее жизни, стекается на чей-то один письменный стол? У нее нет веских аргументов; сердце ее разрывается от жалости к бедному ребенку, и она смотрит на меня так, как будто это я во всем виноват. От одного часа тупой работы не умирают, даже если уже началось лето. Она приносит ему чашку какао. Я предпочитаю улизнуть из дому в редакцию. От греха подальше.
6 июня
Наша красотка Эльфи подверглась нападению уличных грабителей в Западном Берлине. Все в редакции ушли, и мы остались вдвоем, потому что мне нужно продиктовать ей несколько страниц, и уже перед самым концом работы я вдруг замечаю у нее на шее шрам. А ты что, до сих пор ничего не знаешь? — изумляется она, вся редакция давно в курсе. Ее затащили в подъезд двое парней; она уже приготовилась к худшему, но им, слава богу, просто нужны были деньги. Поскольку она дерзнула вступить с ними в пререкания, ей врезали по челюсти — все как в кино. Эти мерзавцы отняли у нее сумочку с портмоне и газовым пистолетом. Она уже решила, что все позади, но тут они обратили внимание на ее украшения — золотую цепочку и роскошное обручальное кольцо, подарок сенатора. Кольцо они сорвали с такой свирепостью, что чуть не сломали ей палец; теперь она печатает не десятью, а девятью пальцами, поэтому дело идет медленней. Цепочку она хотела снять сама, но от волнения никак не могла расстегнуть замок, тогда один из них занялся замком и расцарапал ей шею своими грязными ногтями. Потом она еще несколько минут сидела на полу в темном подъезде и курила, приходя в себя, а у меня не нашлось более важного занятия, чем диктовать ей свои дурацкие репортажи.
Я ставлю на стол бутылку вина из редакционных запасов, мы пьем за благополучный исход происшествия. В сумочке было не больше ста марок, билеты на концерт Стинга и водительское удостоверение. Если бы грабители залезли к ней в карман куртки, ущерб был бы намного больше: чеки, паспорт со всеми штемпелями, нераспечатанная упаковка с противозачаточными таблетками. К счастью, сейчас в моде маленькие дамские сумочки (тут она садится ко мне на колени с таким невозмутимым видом, как будто это ее законное место). Бежать в полицию смысла не было, все равно они никогда в жизни никого не поймают. Усаживаясь поудобнее, она ерзает у меня на коленях, пока я наконец со всей остротой не ощущаю ее горячую плоть.
Я вспоминаю времена, когда я точно знал, что нужно делать в такой ситуации. Эльфи, похоже, тоже знает это. Она берет мои руки и кладет их туда, где им, по ее мнению, и надлежит быть. Затем соответственно поступает со своими собственными руками. Было бы пижонством утверждать, что я возмущен или недоволен, — хотел бы я посмотреть на мужчину, недовольного ласками Эльфи. И все же моя былая непосредственность исчезла без следа: слишком многое изменилось с момента наших последних объятий. Я спрашиваю ее, не забыла ли она о своем женихе, и сам себе кажусь старым хрычом. Она отвечает, что он чиновник, а не ясновидящий, и я нахожу это в порядке вещей.
Нет, так не пойдет, это просто невозможно. У меня какая-то тяжесть в желудке, и это связано отнюдь не только с тяжестью тела Эльфи. Наша борьба принимает все более ожесточенный характер; одной силы тут недостаточно: у Эльфи слишком много рук, я не успеваю их ловить. Борьба не прекращается, даже когда мы вместе падаем со стула. Я ни в коем случае не хочу ее обидеть, я прекрасно понимаю ее опасения, что начало жизни с сенатором означает конец подобных увеселений. Я, конечно, сильней ее, она лежит подо мной, как распятый Христос. Ей и в голову не приходит, что мое сопротивление может быть искренним, и в этом она с каждой секундой все ближе к истине. Ее зеленые глаза, мягкое фиолетовое ковровое покрытие, ее хищный язык — у меня кончаются аргументы. Я уже забываю про Аманду, но тут появляется внешняя помеха, которая отрезвляет и спасает меня: мы вдруг слышим громыхание ведра — пришла уборщица, по совместительству работающая в органах государственной безопасности. Ее трудовой энтузиазм не настолько велик, чтобы она не обратила внимания на подобное безобразие. Мы в мгновение ока приходим в себя, приводим в порядок одежду и с тяжелым сердцем дописываем наш диктант.
Но по дороге домой я не испытываю чувства гордости.
9 июня
Аманда спрашивает, задумывался ли я над тем, почему она решила выйти за меня замуж. Я смущенно качаю головой. Не думаю, что она ждет от меня ответа — она просто намекает на мою поверхностность.
Эта тема для нее важна, она уже пару раз выговаривала мне за то, что я слишком быстро принимаю то или иное мнение и не очень-то утруждаю себя взвешиванием всех за и против. Как-то раз во время спора, в котором мои аргументы оказались слабее ее доводов, она сравнила мои взгляды с гвоздями в трухлявой стене, мол, на них ничего не повесишь. Ее распирают педагогические амбиции, но поскольку Себастьяна она слишком сильно любит, чтобы реализовывать их на нем, то подопытным кроликом частенько становлюсь я. Но я не очень-то страдаю от этого, мне это даже льстит. Меня еще никто никогда не пытался воспитывать, во всяком случае никто из тех, кто имеет в моих глазах авторитет. Мне хочется ее поцеловать, но я уже знаю, что ее раздражает, когда я уклоняюсь от серьезных разговоров с помощью поцелуев.
