Александр Архангельский - Цена отсечения
Все сказали нестройно: ура. И выпили. И закусили. И выпили еще. И опять. Фотограф исчезал и появлялся, как фантом; то нет его, то вот он, практически из-под стола, сверкает окуляром, бьет по глазам и по нервам. Разговор никак не разрастался, не захватывал; каждый думал про себя: куда же Степан подевался? И чем более нервной становилась атмосфера, тем спокойнее и веселее гости утешали Жанну. Да не волнуйся! Мы же его знаем! Скоро будет! Пей, отдыхай и жди!
Но Степан не появился ни перед горячим, ни перед десертом.
Ровно без одной минуты полночь в зале выключили свет, дамы охнули, и на тележке засверкал фейерверком безразмерный белый торт: распорядитель пира, не дождавшись условного знака, на собственный страх и риск приказал: несите! Торт повторял причудливые формы непостроенной Башни Советов: ряды колонн и входов по спирали устремлялись вверх, уровень за уровнем, за этажом этаж; на самой вершине закрученной башни стоял сияющий сахарный Ленин; смешной, нелепый, а все-таки немного инфернальный, чем-то похожий на те гипсовые статуи вдоль канала; в руке у Ленина был флажок, и на флажке горела надпись: 1-е апреля.
– А, первое апреля, ну конечно! – словно бы с облегчением простонал Котомцев и хлопнул себя по лбу: дескать, тертый калач, а так легко попался на удочку.
– День дурака, теперь понятно, – все радостно ухватились за подсказку. – Вот он, розыгрыш, а мы-то волновались. Ловко Степа сделал нас, нечего сказать!
Жанна тоже изобразила радость.
Фотограф пустился вокруг торта в присядку; вспышки сверкали одна за другой.
3– Жанна, открой: я ключ не удержу.
Впервые в жизни он звонил по домофону.
– Степа?! Степа! Что с тобой? Что стряслось? ты куда пропал? Почему не удержишь?
– Все потом, открывай скорее.
4От полуночи до трех она жила в аду. Торопливо съев первоапрельский торт, – с жадным отвращением, – гости разлетелись. Как ветром сдуло. Бросили Жанну – в ожидании полного ужаса. Даже очередь в туалет не образовалась: никто не смывал макияж, не освобождался от бород, колпаков, усов и ушек. Гардеробщик прятал глаза, подавая пальто и принимая чаевые; только бы не ухмыльнуться, только бы не ухмыльнуться. Трусливо хлопали двери машин; ряженые пассажиры рявкали: выруливай и уезжай! скорее! И только после этого срывали маски, с ненавистью швыряли их на сиденья. Одна только Дарья, никуда не спеша, преспокойно сняла свою невинную вуальку, поправила прическу перед зеркалом, беззастенчиво-сердечно попрощалась с Жанной и неспешно поймала чужую машину; конечно! некому сегодня оплатить ее шофера.
А Жанна шла пешком. Совершенно одна. Не мог же Ваня проводить ее при всех. Но и не звонил. Уехал на своей служебке – как в воду канул. Что было обидно и странно.
Только войдя в подъезд, она сообразила – почему. Поскорей вдавила кнопочку мобильного, с трудом дождалась, когда он загрузится, набрала Ванин номер сама.
– Ау, ты где? уже умчался?
– Умчишься тут. Доехал до Покровки, белила стер – и вышел. Стою теперь, как студент, на углу, тупо прозваниваю твой номер. Как ты? Он пришел домой?
– Еще не знаю. А ты не мог бы объяснить мне, что все это значит?
– Нет, Жанна, родная, я – не мог бы. Не мой секрет, не моя игра. Пусть лучше Степан Абгарович сам тебе расскажет. Многого и я не понимаю. Особенно сегодняшнего фортеля.
– Ваня.
– Жанна?
– Или ты мне говоришь, или мы расстаемся.
– А если скажу – не расстанемся?
– Попробуем.
Долгая пауза.
– Тогда давай так. Поднимайся к себе и зайди к Мелькисарову. Если он дома, пускай сам объясняет. А ты решай, перезвонишь мне после этого, или нет. Если же Степана Абгаровича нет, спускайся и ступай к итальянцам, возле… нашего с тобой катка. Я буду там; жду полчаса; ты либо приходишь, либо звонишь. Надеюсь, что они еще не закрылись.
5Итальянцы не закрылись. И как же было хорошо в тепле! Ботиночки ведь тонкие, пижонские, не для пролетарских подворотен. Пальцы на ногах оттаивали, ныли, а стопа, пониже пятки, жутко чесалась. Хоть расшнуровывай и скреби пятерней. Ну вот, уже чихнул. Будь здоров, дорогой. И не кашляй. Вообще-то мог и раньше сообразить, насчет кафе. Как только вышел из этой служебки. (Сегодня в полночь карета превратилась в тыкву; машина ему двадцать восемь минут как не положена; спектакль отыгран, опускайте занавес.) Но слишком тяжело дался ему этот вечер, выпотрошил практически до дна, соображалка отключилась. Такого провала у него еще не было. Даже в гнусном поселковом клубе Щелыково, когда Машкина шпилька застряла в расщелине, между паркетинами; корпулентная девушка Маша с размаху обвалилась на него, сиськи его облепили, и он долбанулся затылком, из носу пошла кровь; испачканная Маша лежала на нем, и зал до антракта не мог успокоиться, хохотал, хохотал, а играли, между прочим, «Бесприданницу»…
Иван сидел за столиком у окна, смотрел на высвеченную церковь и на свое расплющенное отражение – как будто бы компьютерная графика смонтировала храм и ресторанный столик, а поверх напылила его – дурацкого актера с недосмытым гримом. Галстук стянут, рубашка расстегнута, лицо тупое. Чего бы он сейчас хотел? Чтобы она его простила? Чтобы прогнала? Или чтобы пленка отмоталась обратно, от конца к началу, и можно было бы остаться в милой тихой Костроме, без этих шестнадцати тысяч, которых он теперь все равно не получит, а лето уже загублено, и Хомушкин не даст ему увольнительную с гадостных пароходных гастролей по Волге…
Что хуже? Все хуже.
Ну даже, допустим, они помирятся. Даже. Допустим. А дальше-то что? Его нечастые наезды в Москву, по вызову? как вызывают дорогую девочку на ночь-другую в Дубаи? Или она осчастливит визитом костромскую губернию? Не смешите, я вас умоляю! А если такое случится, тут и наступит конец. В Костроме, как в деревне, все на виду; их застукают, расколют, узнают, кто такая и откуда, а главное – чья; да ты, Иван, альфонс?.. Может, женишься на миллионщице? а? что? слабо?
Слабо, слабо. А не слабо, так вовсе непонятно. Он – при ней – кто? Разменная фигура? Актер, исполняющий ролю влюбленного мужа? Вот тебе, Ванечка, тысячу на расходы, примерь костюмчик, хо-ро-шо! пойдем в ресторан, и возьми-ка, Ванюша, кредитную карту, тихонько, под столом, а то неудобно, не поймут, если я расплачусь. Кстати, может быть, откроем и тебе – свою, отдельную, с лимитом? И всюду, где они появятся – гнуснейшие улыбки, понимаем, понимаем, телу не прикажешь; здравствуйте, спутник г-жи Рябоконь. Вот сад, вот уборная, а вот закуски; налейте себе рюмочку, располагайтесь! Жанна, ты позволишь? нам надо перемолвиться наедине. Не скучайте! Кстати, вот и комната прислуги.
А сын? Вернется ведь когда-нибудь и сын? Ноль внимания, фунт презрения; ну мамочка, ты учудила.
Но еще страшнее и тошнотней – представить, что прямо с завтрашнего дня она для него превратится в закрытую тему. Сэр! простите, сэр! а вас не велено пускать. И никогда, никогда, слышите, никогда он больше ее не увидит. Не прижмет, не приласкает. Жизнь без нее. Он справится, конечно, но – тоска.
Ох, попал, попал, попал… Да что уж… Как будет, так и будет. Надо настроиться на трудный разговор – и хотя бы теперь не ударить в грязь лицом.
6Прежде чем начать рассказ и покаянное признание, Иван достал из пальто навигатор, включил:
– Прости тупого, я не сообразил, надо было раньше посмотреть, где прячется от нас Степан Абгарыч.
Свинцовый шарик лежал неподвижно, как суслик в норке. И эта норка была в Барвихе. У той самой Тамары Василич.
Иван рассказывал не сбивчиво и не заламывая руки, не картинно. Он явно обдумал и взвесил, как будет открываться перед Жанной, и эта спокойная простота удержала ее от истерики. Если бы он отшучивался, или оправдывался, или говорил со слезой, она бы не дослушала. Встала бы, рванула шубейку – и ушла. С концами. Без надежд на примирение. А так – сидела смирно; холодея. Ее посчитали, решили разозлить, развлечь и возбудить; человек, которого она приняла за своего, единственного, был нанятым актеришкой, за небольшие деньги, а будто бы неверная подруга – всего лишь частью проекта, претенденткой на лучшую роль второго плана; а девушка по вызову и оказалась – девушкой по вызову, всего лишь, и не больше, причем совершенно – перед ней – невиновной; а Котомцев по заказу мужа поставил реалити-шоу про Жанну и ее непроходимую глупость; и все они знали, зачем пришли в ресторан, и внутренне смеялись над ней, наивной дурочкой, и с нетерпением ждали развязки; но Степан переиграл всех и превратил свидетелей – в полных подкидных дураков, потому что в конце концов посмеялся над ними, над их готовностью смеяться над Жанной; правда, и ее Степан не пощадил.
Иван предположил, что Степа (Степан Абгарович) с самого начала задумал вернуться к той… Тамаре. Но боялся, что вас… что тебя… наведут на мысли о мести и полном разделе. Нарисовал жестокую схему. И заранее направил всех по двойному, тройному следу. Чтобы Жанна не искала адвоката, заранее подсунул своего. Чтобы не наняла настоящего детектива, предложил подкидного. Через Ивана подсылал ей снимки с Дашей, зациклив Жанну на ложной измене. Затем запутал ситуацию Аней, перенаправил ревность и обиду. Для этого использовал Ульяну. Все логично, так? Укладывается. Проверил через Соломона, готова ли жена залезть в его главные файлы. А когда во всем разобрался, устроил вот такой прощальный ужин. Приветики, вы капитально сделаны, все как один, а я пошел, прощайте.
