Александр Проханов - Теплоход "Иосиф Бродский"
Старик Добровольский взыграл семенниками нигерийского орангутанга, в которых клокотало раскаленное семя и просилось наружу. Он сбросил одежды и остался наг и бос, весь покрытый суровой шерстью, поскакал на кривых ногах, упираясь одним кулаком в землю, а другим отбрасывая попадавшиеся на пути деревья. Скалился, обнажал черные десны, в которых блестели мокрые хрипящие клыки. Схватился за лиану, вознесся ввысь, перелетел на другое дерево. Кинулся с вершины на свисавший растительный жгут и, раскачиваясь, издавая торжествующие вопли, полетел среди стволов. В руке его оказался банан, но он не ел его, а хранил на случай, который готов был ему подвернуться. Целью его преследования была молодая женщина с голой худой спиной, продюсер телепрограммы «Тюрьма и воля», которая пробиралась в зарослях, пугливо прячась от лунного света. Наклонялась, хватала то корешок, то сладкую ягодку. Выкапывала то сочную луковку, то клубенек. Чувствовала себя на свободе, упивалась своим одиночеством, трогательно любовалась природой, среди которой звучали голоса ее забытых славянских предков. Была оглушена, сбита наземь, повергнута в ужас, когда сверху из тьмы на нее обрушилось нечто ужасное, тяжкое и зловонное, едва не сломав ей хребет. Могучие, покрытые шерстью руки перевернули ее на спину. На живот надавили кожаные, жесткие, как подошвы сапог, ягодицы. К ней склонилось оскаленное человекообразное лицо, на котором свирепо кровенели глаза. Существо отекало слюной, дышало похотью. Бедная жертва готовилась испытать нечеловеческие страдания, что однажды выпали на ее долю в темных кулисах студии. Изо всех сил сжимала худые колени. Попыталась крикнуть, но в раскрытый рот воткнулось что-то мягкое, сначала отвратительное, но потом весьма приятное и сладкое, на вкус напоминавшее банан. Молодая женщина, привыкшая ко всякому на своей изнурительной, но интересной работе, решила, что это сбежавший зэк пытается утолить свое извращенное чувство. Принялась нежить и теребить губами продолговатый, сладкий на вкус и не слишком твердый предмет, залетевший ей в рот. «Дура, это банан!» — услышала она раздраженный голос. Откусила — и впрямь это был банан, по-видимому тунисский, Бог весть как оказавшийся в косматой лапе беглого убийцы. Зная по опыту, что с беглецами подобного рода лучше не спорить, она покорно жевала банан, а гигантская, дурно пахнущая обезьяна сидела на ней и смотрела, как та жует.
Совсем иначе повели себя соратники и друзья спикер Госдумы Грязнов и генеральный прокурор Грустинов. Бочком, малыми шажками отошли от костра, где было людно и доедался медведь. Когда оба оказались в тени, быстро скинули необременительные покровы, упали на четвереньки, превратившись в двух больших кабанов — твердые рыла, горбатые спины, жесткая, колючая шерсть, маленькие свирепые глазки. Хрюкнули, ударили в землю копытами, помчались наперегонки под луной на картофельное поле, где принялись вспарывать рылами грядки, подкапывать клубни, хрустеть и чавкать, поедая молодой картофель.
Шелестели в ботве, резали бивнями сладкие плоды, набивая желудки, и тут же их опорожняли. Так лакомились они на поле, покуда не явилась мохнатая молодая свинка, привлеченная хрюканьем взрослых самцов. Стала виться, играть, поворачивалась к матерым самцам то одним, то другим боком. Кабаны возжелали ее, но она не давалась, побуждала их к состязанию. Они сшиблись свирепо за право обладать молодой свиньей. Визжали, сипели, резали друг друга клыками. Секли копытами. Набрасывались разъяренно, норовя сбить с ног ненавистного соперника. Свинка тем временем поедала нарытый ими картофель, а когда насытилась, тихонько потрусила прочь в направлении болота. Оба секача помчались за ней, обливаясь кровью. На болоте, среди тростников, блестевших под высокой луной, она отдалась самцам, одному и другому. Ей это было впервой, не хотелось прерывать впервые испытанное наслаждение. Кабаны поочередно наваливались на нее, вздымали к луне мокрые пятаки, ревели от наслаждения. Вбрызгивали в нее раскаленное семя, которое текло ей в лоно, оплодотворяло, наполняло томительной негой. Позже, к зиме, она обзаведется выводком маленьких полосатых свинушек, милых лесных поросят, которых поведет по первому снегу сквозь сухие тростники, рассказывая на своем свином языке об их могучих родителях, которыми те могут по праву гордиться.
Телемагнат Попич, освободившись от стеснявших одежд, почувствовал воодушевление одинокого рыцаря, который скачет по средневековым дубравам, трубит в рог, вызывая на бой неведомого противника. Постепенно Попич погружался в глубь истории, обретая сходство с первобытным звероводом, что дует в морскую раковину и созывает на рокочущий звук лесных, еще не прирученных животных. Зверовод естественным образом, в результате нехитрого кувырка через левое плечо, превратился в зверя, который двигался по лесной опушке, взирал на луну и издавал полный томления рев, выкликая из чащи желанную и робеющую подругу. Сначала Попич кричал изюбрем, надеясь выманить из леса жаркую, созревшую для любви длинноногую самку. Затем ревел оленем, морща верхнюю губу и открывая крепкие зубы. Вслед за этим уподобился красавцу лосю, оглашавшему окрестность страстным ревом, к которому не могла оставаться равнодушной ни одна лосиха. Не дождавшись парнокопытных подруг, обитавших в средней полосе России, он стал истошно кричать верблюдом, ожидая что вот-вот навстречу ему выбежит верблюдица и, упав на колени, отдастся со всей аравийской страстью. Не дождавшись двугорбой самки, стал трубить в хобот, подобно слону, ничуть не смущаясь от мысли, что на зов его может примчаться непомерных размеров слониха, и ему, дабы не оконфузиться, придется прибегнуть к чрезвычайным мерам. Отклика по-прежнему не было. Он ревел носорогом, хрипел бегемотом, свирепо мычал бизоном. Когда силы его иссякли и он окончательно сорвал голос — вместо громогласных и трубных звуков издавал чуть слышное печальное ржание, из леса вышел конь, пущенный егерями «в ночное». Конь был стреножен и, вскакивая на Попича, ударил его по спине обоими копытами разом. Попич пал и не шевелился все время, пока дюжий коняга не сотворил с ним то, что неделю назад сотворил с сивой кобылой. После этого конь, тяжело прыгая, удалился на луг, где продолжал насыщаться росистой травой. А Попич, молча, недоумевая по поводу случившегося, побрел к костру, с трудом волоча ноги.
Новоорлеанские джазмены поскидывали одежку, отступили в лесную чащу и слились с бархатной чернотой ночи. Только мерцали среди стволов их глазища, перемещались взад и вперед, словно ночные, залетевшие в лес шаровые молнии. Посол Киршбоу, привлеченный необычным явлением, двинулся на эти огни, заманивающие пытливого американца все глубже в лесную чащу. Ему казалось, что афроамериканцы должны были превратиться в черных пантер, и ему хотелось оказаться среди гибких звериных тел, хлещущих кошачьих хвостов. Наблюдавший за послом неугомонный Шмульрихтер, продолжавший и здесь, на природе, снимать свой эротический фильм, увидел, как множество глаз приблизилось к послу. Глаза округлились, заблестели зловеще-золотым и зеленым. Послышалось уханье филина, совиный вопль, хлопанье многих крыльев. Это джазмены, обманув ожидание посла, превратились не в пантер, а в ночных сов. Вонзили в дипломата отточенные когти и разом, всей стаей, вознесли к вершинам елей. В свете призрачной луны посол беспомощно повис в когтях у громадных сов. Когти разжались, посол камнем полетел к земле. Удар смягчили еловые ветки.
Лес и ночные луга, речные отмели и прибрежные заросли полнились шелестами, странными звуками, мелькающими тенями. То резвились в танце усы Михалкова, лысинка Жванецкого и шляпа Боярского, распугивая зеленых светляков и ночных перламутровых бабочек. Хороводом возносились к луне, вытягивались в вереницу. К ним присоединились одесские музыканты, верхом на смычках, известный бард — исполнитель «Москвы златоглавой», оседлав электрогитару, продюсеры и телеведущие известных программ. Летучая стая, подобно призракам, кружилась над рекой, падала к самой воде и снова взмывала ввысь.
Луиза Кипчак осталась в одних бриллиантовых подвесках, которые повсюду сверкали на ней, как ночная роса. Увлекала голого Франца Малютку в чащу леса, приговаривая: «Ну пойдем же скорее, заляжем в нашу берлогу!» Франц Малютка держал под мышкой мокрую скомканную шкуру медведя, едва поспевая за подругой. Они отыскали перевернутую ель, под которой была глубокая рытвина, поросшая мхом и лишайником. «Вот она, наша родовая берлога!» — ликовала Луиза Кипчак. Франц Малютка встряхнул шкуру, напялил на плечи мокрую от крови шубу, вставил руки в пустоты медвежьих лап, нахлобучил на голову полую медвежью башку. «Ну иди же, иди же ко мне, мой косолапый друг!» — взывала Луиза. Малютка, ополоумев от страсти, взревел и сгреб ее.
Есаул сторонился криков и неистовых забав. Не подходил к костру, где шипели на сковородках сердце и печень, вращалась на вертеле смуглая бугристая туша, роняя на угли пламенеющий жир. Брел вдоль берега прочь от толпы, и прожитый день казался ему громадной ступенчатой башней, на которую взбирался, надеясь достичь вершины, но достиг лишь великой усталости.
