Юрий Перов - Заложники любви
— Прости, мы не знали, что ты так рано придешь…
Я промолчала.
— Ты не хочешь со мной разговаривать? Но ведь никакой трагедии не произошло…
Я каменно молчала.
— Ты не переживай, мамочка, — его губы тронула едва уловимая усмешка. — Не придавай этому большого значения. Мы просто любовники…
После того как я застала его с этой девицей, мы по молчаливому уговору не вспоминали об этом. Делали вид, и довольно успешно, что ничего не произошло. Лишь однажды он нарушил этот договор. Ни с того, ни с сего он вдруг задумчиво сказал:
— Мам, а знаешь, вы с Наташей могли бы быть подружками… В вас много общего.
Как только я сдержалась!.. Мгновенно перед глазами встала та картина во всем ее бесстыдстве. И мерзкая ухмылка этой наглой твари, и Сашкино лицо… Вернее, уже не Сашкино, родное, знакомое до родинки, до жилочки на шее, а пакостная рожа какого-то чужого мужика… И скомканная, сжеванная простыня… Но я сдержалась. Я только сказала:
— Я прошу тебя, никогда больше не вспоминай об этом…
— Разве мы уже не друзья? — спросил он. — И все только из-за того, что я начал половую жизнь на год раньше, чем ты?..
— Ради Бога, замолчи! — взмолилась я, холодея внутри. Ведь он имел все основания так говорить. Он родился, когда мне только исполнилось девятнадцать лет. Так какого же черта я к нему цепляюсь? Какие могут быть претензии? Да, умом я все понимаю, но все равно стучит в висках, как только вспоминаю эту сцену.
— Но почему? Разве друзья не могут поговорить обо всем? — спросил он.
— Мы друзья, но всему есть мера. Есть вещи, о которых не говорят… Тем более с матерью.
— Не понимаю, — он пожал плечами. — Я все давно знаю, ты это прекрасно знаешь. А я знаю о том, что ты все про меня знаешь… Короче, все все знают, но говорить об этом нельзя! Почему?
— Если ты сам не понимаешь, почему сын с матерью не должен обсуждать кое-какие вещи, то я тебе это объяснить, пожалуй, не смогу…
— Вот теперь все стало ясно! — развеселился он.
И больше на эту тему мы с ним не заговаривали, но она как бы постоянно присутствовала в любом нашем разговоре.
Кажется, это было в воскресенье, потому что мы никуда не торопились, завтракали долго, пили кофе со сливками, болтали о чем-то. Санечка взял золотистую алюминиевую крышку от бутылки, разгладил, сделал дырочку, нашел какую-то пеструю ленточку от коробки конфет, продел в эту дырочку, на податливом алюминии шариковой ручкой выдавил «Медаль», а чуть ниже — «Безумству храбрых» и повесил эту медаль мне на шею. Мы хохотали как припадочные, остановиться не могли. Я захотела снять, но он не дал.
— Не снимай, не снимай! И на работу так ходи.
— Ну подожди… — хохотала я. — При чем тут храбрость? Я же трусиха, сам говорил, что я от грома приседаю.
— Храбрая, храбрая! — смеялся Сашка. — Безумно храбрая! Я сам это только недавно понял.
Что-то в его тоне меня слегка насторожило, какая-то необычайная для шутливого разговора настойчивость. И, отсмеявшись, я переспросила:
— Ну ладно, пусть храбрая. Но все-таки объясни, с чего ты это взял?
— Потом, в другой раз, — махнул рукой Саня.
— Что за манера, — слегка даже рассердилась я. — Начал, так договаривай.
— Ну хорошо. Объясни мне, как мы живем?
— Что-о?
— На какие деньги ты одеваешься, меня одеваешь, кормишь, кофе покупаешь, которое стоит двадцать рублей килограмм?
— Я не понимаю твоего вопроса… — растерялась я.
— Сейчас поймешь. — Он сходил в комнату, принес бумагу, ручку и спросил риторически:
— Итак, ты получаешь сто пятьдесят рублей?
— Да… — уже догадываясь, куда он клонит, ответила я.
— После всех вычетов у тебя остается?..
— Сто тридцать шесть рублей, — сказала я.
Он записал.
— Прекрасно! — воскликнул он. — За квартиру, за свет, за газ мы платим?..
— За квартиру десять семьдесят, за газ семьдесят две копейки, а за свет рублей пять в месяц.
— Великолепно! На дорогу ты тратишь сколько?
— Шесть рублей стоит единый и 80 копеек в месяц получается сезонка на электричку.
— Подсчитаем, что на жизнь нам на двоих взрослых людей остается сто двенадцать рублей тридцать восемь копеек. А если учесть мой аппетит? Разве это не безумная храбрость решиться жить на такие деньги?
Никому не пожелаю, чтоб в один прекрасный момент собственный ребенок у вас спросил: «Мама, а почему ты так мало получаешь?»
— Я живу как все… — вяло возразила я.
— Не как все, — сказал Сашка.
И опять меня насторожила какая-то подспудная настойчивость в его тоне.
— У нас в отделе одиннадцать человек, и только трое старших редакторов получают больше моего, а двое младших — вообще меньше… И я не понимаю, куда ты клонишь, и почему вообще ты завел этот разговор?
— Видишь ли, как-то недавно Геннадий Николаевич сказал, что ему содержание машины обходится в сто пятьдесят рублей в месяц, но он много ездит и платит людям за мойку, доставку бензина на дом и за мелкий ремонт. Обычно же машина обходится в сто рублей в месяц. Это примерно столько же, сколько мы с тобой тратим на жизнь… И вот с тех пор я смотрю на бесконечные потоки машин и думаю, чем же эти люди отличаются от нас с тобой? Может, они умнее нас, выше во всех отношениях? Или у них права другие, другая каста?
— Видишь ли… — начала я и поймала себя на том, что подстроилась, попала ему в тон, что тон в этом разговоре задает он, а я как бы оправдываюсь, впрочем, без всякой убежденности. — Понимаешь, Санечка, большинство, пусть не большинство, а просто очень много владельцев автомобилей зарабатывали на них нечестным трудном…
— А разве бывает нечестный труд?
— Пожалуйста, не хватай меня за язык. Ты прекрасно понимаешь, что я имею в виду.
— Это не лучший способ уйти от ответа, мамуля. Я не буду хватать тебя за язык, ты только признайся — ты просчиталась? Ты надеялась на другую, на лучшую жизнь, а у тебя не вышло?
— Я не понимаю, чем тебе моя жизнь не нравится? — нахмурилась я.
— Да нет, нормальная жизнь, бывает и хуже… Я в смысле зарплаты…
Нет, я не предполагала другой жизни. После филфака вообще трудно найти работу но специальности, и сто пятьдесят рублей считается неплохой зарплатой…
— Так если ты все знала заранее, то зачем меня-то родила?
Не дай вам Бог услышать такой вопрос от своего ребенка.
— Зачем все это? — спросил он меня как-то за завтраком.
Это было наше любимое время, особенно когда нужно спешить, когда каждая минута общения сладка и почти запретна. В выходные мы тоже любили болтать за завтраком, но это было уже не то…
— Что, это? — переспросила я.
— Все, — беззаботно улыбнулся Саша, — зачем ты ешь яйцо, например?
— Не понимаю, что ты имеешь в виду, — пожала я плечами и придвинула чашку с дымящимся чаем.
— Ничего особенного… Впрочем, ты права. Вопрос не совсем корректный. Вернее, это начало целой цепи вопросов. Я попробую на них отвечать за тебя, до тех пор, пока смогу и пока ты будешь согласна с моими ответами. Итак, ты ешь яйцо, чтобы поддержать свои силы и пойти на работу, так? Так. На работу ты идешь, чтобы зарабатывать деньги и обеспечить себя и меня одеждой, кровом и продуктами питания, так?
— Не совсем так. Ты забываешь…
Ничего, мамочка, я не забываю, и мы к этому еще вернемся. Итак, ты обеспечиваешь себя жизненными ресурсами, чтобы продолжать эти ресурсы как можно дольше потреблять. И я рожден и взращен тобою, чтобы продолжать сие славное дело…
— Это примитивно! — возмутилась я. — И ты сам это прекрасно знаешь.
— Это не примитивно, это упрощенно, схематично. Разумеется, на этом пути есть куча развилок. Рыба ищет, где глубже, а человек, где лучше, а потом — где еще лучше, и так бесконечно. Но сколько бы мы в этом направлении ни двигались, сколько бы вариантов ни прокручивали, все равно в конечном итоге (если упростить до схемы) получится, что человек бьется и жизнь кладет, чтоб ресурсы, им потребляемые, были обильнее и более высокого качества. Говоря иными словами, чтоб колбасы было больше, и вся она была бы сырокопченая… И куда бы мы ни прыгали, весь этот путь, включая сюда и воспитание детей и обеспечение их ресурсами и обучение добывать эти ресурсы самостоятельно, упирается в колбасный забор. Есть возражения?
— Ты все сказал?
— Пока нет. Но хотелось бы услышать твое мнение по этому поводу.
— Можно я тебе потом на все сразу отвечу? — спросила я.
Он мне очень нравился в это мгновение. Глаза азартно горели, щеки разрумянились, руки нервно подрагивали…
— Хорошо, — согласился он. — Посмотрим на все с другой точки зрения. Пойдем, как говорили вожди, другим путем: итак, ты едешь на работу, чтобы производить определенные общественные ценности, внести свой вклад в общее дело. В какое?
Он замолчал. Я не сразу поняла, что он задает уже не риторический, а конкретный вопрос. Он молчал, и я молчала. Он переспросил:
