Григорий Ряжский - Дивертисмент братьев Лунио
Я беру внеочередной отпуск, срываюсь, сажусь в поезд, везу её в Ленинград, к светилу одному, самому по этим делам известному. Камень очередной Пыркину отнёс накануне или блямбочку, не помню сейчас уже, тот в рубли это дело перевёл, и я вперёд. Еду себе, с востока на запад, колёса стучат, в голову мою гвоздочки заколачивают, Машуня спит себе наверху, а я всё ещё верю, что диагноз этот ошибочный, не могу просто не верить, и сам думаю, что – странное дело – жизнь моя сегодняшняя напоминает ту, блокадную, страшную и одновременно удачливую, понимаете, о чём я? Еду и знаю, что и сегодня могу позволить и себе, и Машеньке моей всё то, чего не могут разрешить себе окружающие, причём делаю это легко и денег особенно не считая, знаю, что всё равно уж для моих-то житейских нужд и скромных выдумок хватит наверняка. И на квартиру останется ещё, на настоящую, вроде нашей с папой любимой, на Фонтанке. Так, может, всё это ужасное, что с дочкой моей сейчас происходит, дано за грехи мои, другие уже, сегодняшние, возведённые на развалинах тех ещё, старых, блокадных, на эту самую сдачу от тех?
Приехали. Приходим, добиваемся. Консультацию получили в тот же день, снова на сдачу от раздавленной короны. Постойте, говорит мне это светило, я же знаю девочку вашу, вы же ко мне её в том году приводили, Маша, кажется? У вас ведь дедушка ещё милицейский начальник вроде бы. Мы же, говорит, всё ему сказали тогда и жене вашей, не помню, с кем кто из вас ко мне приходил тогда. Анализы сделали все, консилиум собирали, неужто запамятовали? Странное дело, я помню, а папа забыл. Гипофизарный нанизм, миленький, у девочки вашей, карликовость. Это, к сожалению, неизлечимо, наука противопоставить этому ничего не может на современном этапе своего развития, уж извините её, батенька.
Старой школы профессор был тот, говорил как Ленин, наверное, который сам-то умер, а этому идеи оставил и похожие слова.
То есть что же получается, думал я, вновь отсчитывая свои восточные километры, но уже в обратную сторону. Выходит, знали они, оба знали. Знали и ни слова не сказали мне, будущему отцу и мужу. Получается, вся эта неврастения Юлькина и её депрессии, тяжеленный характер и хронический алкоголизм были всего лишь результатом её отчаяния из-за невозможности избавить дочку и себя от будущего уродства? Или же, наоборот, возможно, вся эта страшная история просто добавила ей горя фактом своего обнаружения и наложилась на её душевные недомогания, сделав их необратимыми? И именно это Юлька, скорее всего, имела в виду, говоря в своём письме о беспросветности жизни своей и безнадёге? А я, значит, найден был и призван в семью полковника Маркелова исключительно для того, чтобы одним ударом рассечь этот ужасный перепутанный узел? А сами они за это оставляют мне мою же единственную жизнь? Так, что ли?
Я смотрел на проносившиеся мимо моих воспалённых глаз километровые столбы и знал, что это именно так. Но голова моя отказывалась в это верить, она была сама по себе, я же вместе с сердцем моим, что ныло и билось внутри меня уже не так, как раньше, другими стуками и не с таким, как прежде эхом от каждого удара, оставался сам по себе.
Мы неслись длинной просекой через тёмный и густой лес, в котором ветви деревьев, смыкаясь над нами, образовывали чёрный страшный тоннель, но было не страшно, потому что мы с Машенькой просто не успели испугаться. Внезапно тоннель закончился, и мы выехали в поле, чистое, светлое, недавно убранное поле, на котором то здесь, то там мелькали аккуратно сложенные стога свежего сена. Последние из них, не сложенные до конца, были ещё в работе, и карлики, подчиняясь командам своего карабасного бригадира, суетились вокруг них, добрасывая наверх маленькими вилами оставшуюся неубранной скошенную траву.
Поезд медленно продолжал катиться по рельсам, проложенным между стогов, причём рельсы огибали их против всех законов физики, извиваясь на велосипедный манер. Внезапно поезд дал гудок и остановился. И все стали выходить в чистое поле. Вышел и проводник в милицейском одеянии. Он громко крикнул покидающим поезд пассажирам и взмахнул свёрнутым в дудочку флажком:
– Девочки налево, мальчики направо!
– А мне куда, Григорий Емельяныч? – поинтересовался я у проводника.
– А тебе прямо, сукин кот, – осклабился Маркелов, – тебе на Спас-Деменск, – иди давай, воюй, заключённый! У нас привал, сам видишь, так что не мешай народу отдыхать, паскудник. – И кивнул на обувную коробку в моих руках: – Колбаса-то осталась сухая или уже всю сожрал, поди?
Я почувствовал, как краска стыда заливает моё лицо, и только собрался ему соврать, что, мол, когда вы мешки забирали, товарищ полковник, она у меня к тому времени вся уже вышла, последнюю Полина Андреевна забрала, не помните ж разве, у которой мы этот мой свёрток брали с вами? Нет, вы что и вправду запамятовали, батенька?
– Ты голову не крути мне, мозгокрут, – обозлился Маркелов, – ты давай лучше поступок иди совершай, какого от тебя люди ждут, ты понял? А то как Ринатка твой мимо кочки промахнёшься и бултыхнёшься, куда не просили. Давай, газуй, младший сержант! – и махнул головой на далёкий стог.
Я коробку ему протянул и к стогу тому пошёл. Иду, а ноги трясутся, не знаю отчего. Просто не идут и всё, тормозятся о стерню. Но и стог, смотрю, уже вот он, сам приблизился ко мне. А в стогу Ринаткина сестричка медсанбатовская пристроилась.
– Чего остановился, боец? – говорит она мне. – Оттого, что немецкий шпион, может? Так мы с вами знаешь как поступаем, с предателями Родины? А вот как!
Она задрала свою санитарскую юбку и раздвинула пухлые ляжки, предъявив уже знакомое мне своё живое устройство. Устройство задышало, зашевелилось и вдруг раздвинулось на ширину плеч, и оттуда стройными маленькими рядами стали выходить маленькие солдаты, карлики – это я сразу про них догадался, что не просто низкорослые, а «нанисты». А главным был у них не командир, а командирша, Юлька Маркелова. Она винтовку с плеча сдёрнула, тоже маленькую, как игрушечную, взяла меня на прицел и скомандовала своей маленькой армии, указав на меня:
– Вперёд, друзья, на Спас-Деменск!
– Юленька, Юлька, постой, погоди, Спас-Деменск не сюда, им совсем в другую сторону, мы уже провели там артподготовку, останови их, а то поздно будет, поверь же мне, жена ты мне, в конце концов, законная или не жена?! – закричал я, пытаясь вбить звук своего голоса в её уши.
Но ничего не получалось, звук вылетал из моего рта и тут же, завиваясь невидимой спиралью, уносился в чистое небо, не оставляя мне ни малейшего шанса докричаться до моей жены.
А карлики уже вовсю оккупировали меня, они лезли по мне наверх, карабкаясь по рукам моим, спине, плечам и окаменевшим от животного страха ногам, они заглядывали мне в уши, дёргали меня за ресницы маленькими грубыми ручонками, драли мои волосы, ковырялись в моих ноздрях. Они делали всё, что могли и хотели себе позволить. Как я мог позволить себе всё-всё, и в блокаду, и сейчас, в мои «коронные» времена.
А Юлька смотрела на всё это и смеялась, ржала во всю глотку, и не останавливала своё ужасное войско. Но тут заиграла громкая музыка, это была песня про Ленинград, моя самая любимая песня, про его разведённые мосты над широкой Невой, про былую юность, про молодую славу и про то, как надо эту песню слушать, зачарованно и благодарно.
А бесстыжая санитарка, уже запахнувшая лоно, следила за этим красочным дивертисментом и лишь добродушно посмеивалась, грозя мне пальцем и приговаривая:
– Через смерть твоего врага, боец, помни об этом, только через смерть, раз через бабу не вышло.
В это время поезд вздрогнул и покатил дальше, через поле, но уже по прямой. Он быстро набирал ход и стал энергично удаляться.
– Стой! – заорал я, стряхивая с себя карликов. – Сто-ой! Остановите поезд, Григорий Емельяныч! – орал я и бежал вслед за исчезающим вдали составом.
Но лишь дымка осталась в том месте, где я потерял из виду мой эшелон, который уходил на фронт, безжалостно оставляя меня в тылу, доедать в одиночестве невыбранный запас нашего с папой гражданского провианта...
Я проснулся в тот момент, когда всё ещё возбуждённая встречей с родным городом Машка спрыгнула с верхней полки и попросила отвести её пописать.
Потом мы вернулись домой. Она пошла в школу, а я вышел на службу, к своей фабрично-упаковочной проходной.
Через год, когда правду про мою дочку уже невозможно было более скрывать от неё самой, мы перевелись в другую школу, дальнюю.
А ещё через пять лет, заплатив столько, чтобы досталось каждому из рассорившейся генеральской семьи, я выменял для нас эту большую комфортабельную жилплощадь, на которой мы все сейчас и живём, хлопчики вы мои. Ну, а остальное вы и сами знаете...»
Глава 19
Да, мы знали, но ещё далеко не всё. В дальнейшем, уже после того, как не стало нашего любимого Гирша, мы не раз беседовали и с Франей, и с неприкаянным отцом нашим Иваном Гандрабурой, чтобы восстановить историю нашей семьи вплоть до мелких деталей. Мы с Нямой уже тогда решили, что в подробностях опишем те события, благодаря которым мы появились на свет и выросли, считая себя, несмотря ни на что, полноценными и счастливыми людьми. Мы знаем, что так же стал считать в конце концов и Гирш, и потому он почти без утайки рассказал нам свою жизнь, не стесняясь и не стыдясь, наверное, того, чего стыдиться было вполне допустимо. И мы благодарны за это нашему деду.
