Николай Псурцев - Тотальное превосходство
Старик… Со мной снова воюет безумие? Так стремительно, правда, я знаю, люди не сходят с ума. Я читал много книг. Я консультировался, когда была в том нужда, с психиатрами (как я могу писать Человека, не изучив предварительно клиники и патологии его психики…). Безумие? Не уверен. Или Старик действительно проживает реальность — материализованный моим воображением, одаренным Богом в свою очередь силой почти схожей с его, Господа, собственной…
Я отнял руки от головы, вдыхал и выдыхал воздух толчками, беспорядочно, рвано бросился назад — втягиваясь взглядом в полуоткрытый Катин рот, хрипел, давя истерику и нарождающееся буйство: «Ты видишь? Ты видишь? Вон там, у камина, голый человек, седой, измазанный сажей! Ты видишь его?! Скажи мне сейчас же, без паузы и без раздумий, мать твою, что ты видишь его!»
Катя поцеловала меня неожиданно в глаза и засмеялась без удовольствия… На бровях вздрагивали пылинки. По языку катались нежные пузырики слюны, бесшумно лопались, прятались в жаркой сырой глубине. В ноздрях коротенького носа безвольно и трусливо тряслись меленькие, весящие меньше земного воздуха волоски. Добрые зубки ждали чего-нибудь сладкого или возбуждающего. По шее стекала тоненькая вена, плотно забитая кровью… Я смял Кате шею руками, прибил ее щеку к своей щеке, как припаял. «Смотри! — сказал с явной угрозой уже. — И отвечай!»
У камина наяривал теперь псевдорусского или эрзац-комаринского волосатый дед с орденскими планками во всю левую полу пиджака. Генералиссимус? Стократный Герой Советского Союза? Булькала неусвоенная еще водка в его вялом желудке.
Старика штормило уже в дверях. Он тряс плечами, вихлял задом и отбрасывал назад с угрожающей старательностью грязные пятки. Бежал от кого-то. Или куда-то…
Катя осталась с любовью, но без меня… Так гнал, что сбил по дороге, подвывая и ухая, двух ковыряющихся друг у друга в зубах увесистых теток и одного веселого мужичка средних лет. Вертясь в самой середине каминной, мужичок зазывал всех присутствующих обрести покой на только что купленном им роскошном и комфортабельном подмосковном погосте, на кладбище то есть, — и без промедления, и не откладывая. Светел был истинно и задорен.
Пью пот. Задыхаюсь, негодуя. Он проливается отъетыми прозрачными червяками со лба на нос, со лба на глаза, со лба на щеки, а после уже и в рот. Кашляю. Матерюсь. Стон и звон от мата беснуются по всему дому… Но так мне только лишь видится, если признаться, а на самом-то деле я преследую Старика без всякого шума. Только подошвы ботинок стучат по паркету. Только локти и костяшки кистей бьются о стены…
Я забыл напрочь — но надолго ли? — зачем я сегодня пришел в этот дом. Я сдохну, честно, если не узнаю правду о моем Старике. Или о своем сумасшествии…
Коридор. Лестница. Проходная комната, наверное очередная гостиная или столовая. Мужчины и женщины воровато и злобно, галдя и повизгивая, запихивают в себя варенье, печенье, пирожные, торты… Коридор. Лестница. Кухня. Два повара встречают меня разделочными ножами и чугунными сковородками. Старику, как я понимаю, удалось проскочить. Он промчался мимо них, как НЛО, вернее, как НБО, как неопознанный бегущий объект. Вроде только что был, а может быть, и обыкновенно почудилось… Вырываю из пояса пистолет и тыкаю им поварам в их гладкие лица. Поварам на пистолет наплевать. Русские люди никогда не верили в глупые россказни о неизбежности смерти. Луплю поварам пистолетом по лицам. Повара искренне возмущаются, но отступают…
Лестница. Второй этаж. Третий этаж. Старик не позволяет мне упускать себя надолго из виду. Он словно бы сбавляет темп и ждет меня, если я слишком уж очевидно начинаю от него отставать. Иди за мной, говорит мне Старик. Или иди со мной… Я иду. Я хочу понять. Я хочу разобраться. Мне страшно. И любопытно отчаянно одновременно…
Очередной коридор. Теперь узкий. Темный. Не живой. Не обжитой. Без запаха человечины. Заявлял о невостребованности и заброшенности. Жаловался — скрипел паркетом, который не поношенный еще, хотя и хоженный в некоторые времена — забытые и далекие. В конце коридора стена, не дверь, видимость в темноте неточная и невнятная, слева от стены единственное окно. Когда я ступил в коридор, Старик уже стоял на подоконнике. А как только я добрался до условной середины коридора — скорость курьерская, для меня предельная, — Старик, гадкий провокатор, уже шагал в пустоту. Я рывком просунул голову в окно и тотчас же убрал ее опять в коридор. Успел увидеть справа широкий карниз и за ним просторный балкон, размером, наверное, с площадку для игры в бадминтон. Старика не нашел. Лег на подоконник и посмотрел за окно снова. На балконе услышал мелкий кашель и тихонькое смехотворение… Только слухом мог сейчас пользоваться. Не зрением. Не глазами. Ушами. Дальняя часть балкона совсем черная. Ближняя же освещена вяло и жадно. Свет, верно, выпадает из двери или из окна, соединяющих этот балкон, который для игры в бадминтон, с неким помещением, возможно опять коридором или не исключено что и комнатой.
Выдохнул как выстрелил. Где-то недалеко на ночных деревьях вспыхнули стаи птиц. С угрожающим шелестом пронесли себя мимо окна. Все как одна смотрели на меня — осуждали, предупреждали… Галки? Скворцы? Не вороны… Я помахал им вслед пистолетом и треснул несколько раз кулаком левой руки по подоконнику. Избил подоконник до трещин и нездорового скрипа.
…Катя попросила у меня прощения и объявила, откусывая при этом весомые куски свежего воздуха, выпирающего из окна, и вколачивая их трудно в бронхи и легкие, я даже подумал — без всякого волнения, правда, и явного неудовольствия, — что бедную Катю, возможно, недавно даже вешали или душили, и объявила, что больше уже никогда и ни за что меня не покинет. Она тискала мои уши и слюнявила мою шею. Катя сообщила также, что она потеряла меня где-то в районе второго этажа, но путь ей тем не менее подсказали приятные шумы действия и движения и тревожащие запахи моего рта и моего тела.
«Я за тебя не отвечаю, — соврал я Кате, хлестал больно указательным пальцем ее по носу и по губам, девочка все терпеливо и покорно сносила, восторженно… — И поэтому, ежели попадешь в дерьмо, выкручивайся сама. А именно туда ты уж попадешь обязательно…»
Полз по стене как по полу или по земле, по-пластунски, — но по стене. Ширкал подошвами по карнизу. Щекой полировал кирпичи. Щеками. То одной, то другой. Стеклянными пальцами — боялся, что они вот-вот расколются и рассыплются, — цеплялся за мелкие выемки между кирпичами. Карниз широкий. Но с высотой мы не особо всегда обожали друг друга. Мосты меня, кстати, ненавидели тоже. Переживал, когда передвигался по мостам. Терпел. Убеждал себя, что, собственно, а на хрена. Обходилось — и с мостами, и с далекими этажами домов. Обойдется и сейчас. Инстинкт смерти. Жизнь уже, как я понимаю, с самого рождения готовит каждого из нас к тому, что придет час — и она нас непременно и безвозвратно покинет…
На балконе отдышался. Размял пальцами рук коленки. Коленки дергались и норовили согнуться. Приклеился потно к стене… На балконе пусто. Нет Старика. На балконе вообще никого нет… Кроме, разумеется, меня и, мать ее, разумеется, Кати, которая только что спрыгнула с перил, встала рядом и взяла меня под руку. Сопела слюняво, смеялась шепотно — секретно.
Я мягко-резиново отправился по периметру балкона, смотрел то и дело вниз, на траву, на клумбы, на асфальтовые дорожки, на кучки кустов, в пенистую, воздушную мутность деревьев. Знал, что Старика не найду, но все равно смотрел и смотрел… За стеклянной дверью действительно виден свет. Там комната. А в комнате… Я пошел нетерпеливо ближе к двери. А в комнате… Катя сказала «Уаууу!» за моей спиной и отчего-то после присела — вроде бы будто снова решила пописать…
А в комнате — некрасивый мужчина, нехорошенькая женщина и прыщавый молодой человек терзали, как могли, и с удовольствием, и с мукой, и с наслаждением, страдая и упиваясь, голого, чистого, наверное, недавно вымытого, не высохли капельки воды еще на его коже (воды — не пота, капельки прозрачные, легкие, не жирные, я стоял совсем близко, меня отделяла от пространства комнаты всего лишь стеклянная тонкая дверь) инженера Масляева. Масляев полусидел-полулежал на высокой короткой кушетке, опираясь на толстенькие подушки, расставив ноги, с раздутым, окаменевшим членом, с шалыми, дурными глазами, а двое мужчин и одна женщина, еще пока не раздетые, но уже с расстегнутыми рубашками, брюками, задранным платьем, разорванными трусами, мяли его, гладили его, кусали его, щипали его, царапали его, шлепали его, целовали его, вылизывали его… Стонали, матерились ожесточенно, возбуждали себя мастурбацией — и двое мужчин и одна женщина, уродливые и отвратительные до тошноты, на мой взгляд, конечно, но не на взгляд Масляева, как я понимаю, — не замечали того, как слюна течет у них по губам и по подбородкам, как кривятся и выворачиваются их разгоряченные, воспаленные лица…
