Айрис Мердок - Море, море
— Ты, наверно, держишься левых взглядов, как вся молодежь?
— Я? Нет.
— Политикой интересуешься?
— Партийной политикой? Нет.
— Ну, а какой-нибудь политикой?
Он сказал, что его интересует охрана китов. Поговорили на эту тему.
— И еще я против загрязнения среды. По-моему, ядерные отходы — это тихий ужас.
Поговорили и об этом.
Когда опять наступила пауза, я спросил:
— Значит, ты приехал не для того, чтобы повидать их?
— Нет, я приехал повидать вас.
— Задать мне тот вопрос?
— Да. Спасибо, что ответили. Больше я, конечно, не буду к вам приставать.
— Брось, глупости это. Но значит, ты… ты к ним не зайдешь, не дашь им знать, что ты здесь?
— Нет.
— А может, следовало бы? Я, конечно, понимаю, такие встречи не всегда приятны. У меня вот отношения с родителями были самые хорошие, но…
— А у меня с моими — самые плохие.
От вина у него развязался язык. Я успел кое-что обдумать. У меня уже вызревал некий план. Тот самый план.
— И с ним, и с ней?
— Да. Она-то не так уж была виновата. Это он меня невзлюбил. А она держала его сторону. Иначе, наверно, не могла.
— Она боялась.
— А выходило гнусно. Он не велел ей со мной разговаривать. И ей всегда казалось, что она должна ему врать, хоть по мелочам, лишь бы жить было полегче. Вот это меня бесило.
— Нельзя тебе осуждать ее. — Это было очень важно.
— Может, он был и неплохой человек. Но ему ничего не удавалось, это его угнетало, и он, может быть, озлобился и отыгрывался на нас. Она ничего не могла поделать. Впрочем, я преувеличиваю. Бывало и хорошее, и не очень плохое, но плохое-то было… самое главное. — Опять заминка. Может быть, отзвук чужого голоса. Чьего?
— Понимаю.
— И в любую минуту все могло начаться снова-здорово. Слово, бывало, боишься сказать.
Я содрогнулся, представив себе, как ломали эту гордую детскую душу. Вспомнились слова Хартли про бледненького, вечно молчащего ребенка. Бедная Хартли! Видеть все это и быть бессильной помочь.
— Твоя мать, наверно, очень страдала за тебя и вместе с тобой.
Он бросил на меня хмурый, подозрительный взгляд, но не ответил. При ближайшем рассмотрении он показался мне менее красивым, а может — просто более грязным и неопрятным. Кожа у него была очень белая, как у всех рыжих, но длинные спутанные волосы были давно не мыты и лоснились. В худом, со впалыми щеками лице было что-то волчье. Серо-синие глаза (в крапинках, как один из моих камней) светились холодным блеском, но все время щурились. Возможно, он был близорук. У него был маленький красивый рот, почти не обезображенный после операции, и решительный прямой носик, какому позавидовала бы и девушка. Он был аккуратно выбрит, на подбородке поблескивали рыжевато-золотистые точки, но темная щетинка на шраме, недосягаемая для бритвы, производила впечатление крошечных несимметричных усов. Шрама он явно стеснялся, то и дело подносил к нему палец. А пальцы были грязные, с обкусанными ногтями.
— Да еще история со мной тут примешалась. — Я не пытался привлечь к себе внимание, просто мне не хотелось, чтобы он ушел от этой темы.
— А-а, да, это тоже время от времени всплывало. Но вы не делайте такого вывода, будто…
— Тебе, вероятно, известно, что в молодости я очень любил твою мать. С тех пор я ее не видел до того дня, как встретил здесь…
— То-то, наверно, изменилась!
— Я и до сих пор ее люблю, но любовниками мы не были.
— А мне-то что. Простите, это я не так сказал, наверно, спьяну. Я к тому, что вы мне таких вещей не рассказывайте, мне это неинтересно. Я верю, что вы не мой отец, ну и все, точка. Только мне все-таки непонятно, как вы здесь очутились. Вы с ними-то видаетесь или как?
— Да, изредка.
— Я вас очень прошу, не говорите им…
— Про тебя? Ладно, не буду. Имей в виду, я и сейчас очень хорошо отношусь к твоей матери, принимаю в ней участие. Я хотел бы ей помочь. Жизнь у нее, мне кажется, сложилась не очень счастливо.
— Какая ни на есть, а жизнь.
— Это как понимать?
— А так, что ничего мы не знаем. Скорее всего жизнь почти у всех никудышная. Это только в молодости ждешь чего-то другого. Она фантазерка, мечтательница, наверно, все женщины такие. Ну, мне пора. Спасибо за угощение.
Я рассмеялся:
— Нет, так скоро я тебя не отпущу. Мне еще много чего хочется о тебе узнать. Вот ты говоришь, твой колледж закрылся. А тебе чем хотелось бы заняться, если б ты мог выбирать?
— Раньше я думал, что хорошо бы как-нибудь работать с животными. Животных я люблю.
— А к электричеству не тянет вернуться?
— О, это было, только чтобы уйти из дому. Как дали стипендию, я сразу смотался. Нет, теперь, если б можно выбирать, я бы лучше стал актером.
Вот это была удача так удача — впору закричать от радости.
— Актером? А ведь с этим я могу тебе помочь. Он вспыхнул и произнес вызывающе четко:
— Я не за этим сюда приехал. Я к вам приехал не за помощью и не выпрашивать чего-то. Приехал, чтобы спросить. Это было нелегко. Вы — знаменитость. Я долго это обдумывал. Надеялся доискаться правды с другого конца, через комитет по усыновлению, но не вышло. А помощь ваша мне не нужна, и в вашу жизнь втираться я не хочу. Не захотел бы, даже если б вы были моим отцом.
Он встал, словно собрался в дорогу. Я тоже встал. Так хотелось обнять его.
— Хорошо, будь по-твоему. Но не уходи так сразу. Может, хочешь выкупаться?
— В море? Ой, еще бы!
— Так ты немножко отдохни, потом пойдем купаться, потом попьем чаю…
— Лучше прямо сейчас купаться.
Мы вышли на лужайку, не взглянув на Гилберта, который почтительно встал, когда мы проходили через кухню, и по скалам добрались до вершины моего утеса. Теперь море было под нами всего в каких-нибудь десяти футах. Оно было спокойнее, чем утром, полупрозрачная вода под ярким солнцем была бутылочно-зеленая.
— Это вы здесь купаетесь? Ух, здорово. И можно прямо нырять? Терпеть не могу купаться где мелко.
Сейчас было не до скучных наставлений. Я не намерен был толковать Титусу о трудностях и опасностях.
— Да, тут самое лучшее место. Титус уже рвался в воду.
— А я и плавки не захватил.
— Ничего, тут никто не увидит, я всегда купаюсь нагишом.
Титус уже стянул с себя футболку Лидсского университета, под которой обнаружились густые вьющиеся золотисто-рыжие волосы, и, прыгая на месте, стаскивал штаны. Меня разобрал радостный смех, и я тоже стал поспешно раздеваться. Но я еще не успел расстегнуть рубашку, как всплеск от его безупречного прыжка обрызгал сверкающие скалы. Следом за ним прыгнул и я, чуть зашелся от холода, но через несколько секунд уже согрелся и возликовал.
Мой лакей Опиан вынес нам полотенца, после чего, казалось, скромно ретировался, но я заметил, что он спрятался за ближайшей скалой и подглядывает за Титусом. А тот явно работал на публику, он резвился, как дельфин, — белый, быстрый, вертлявый, так и мелькали руки, пятки, подвижные плечи, бледные ягодицы и мокрое, отчаянно смеющееся лицо, облепленное волосами как водорослями. Волосы, потемнев от воды, сразу изменили его внешность — темные, прямые, приставшие к шее и плечам, спадавшие на глаза, они делали его похожим на женщину. Сознавая это, он прелестно встряхивал головой, отводил со лба тяжелые намокшие пряди. Плавал он без видимых усилий, легким кролем, которого я так и не постиг, и в морской своей радости раз за разом нырял стойком, исчезал под водой, а потом с победным кличем выныривал в другом месте. То же упоение владело и мной, и море смеялось, и вкус соленой воды был вкусом надежды и счастья. Я хохотал, фыркал, кувыркался. Столкнувшись со своим собратом-водяным, крикнул:
— Ну что, доволен, что приехал ко мне?
— Да, да, да!
Конечно же, он с легкостью взобрался на мой маленький отвесный утес. Ведь и на башне он держался, как муха на потолке, когда я в первый раз увидел его. Мне-то пришлось нелегко, и я пережил одну скверную минуту, но утаил это от него. Рановато еще было терять престиж и выставляться стариком. Я хотел, чтобы он принял меня как товарища. Искупавшись, он поспал в тени нависшей скалы. Затем мы попили чаю и основательно закусили. А уж после этого он согласился у меня переночевать, но с тем, чтобы назавтра уйти рано утром. Я тем временем конфисковал и спрятал две пластиковые сумки на случай, если ему взбредет в голову удрать. Я заглянул в сумки, имущества там оказалось немного: бритвенные принадлежности, белье, приличная полосатая рубашка, галстук, пара туфель, свернутая в комок смятая бумажная куртка. Дорогие запонки в бархатном футляре. Любовная лирика Данте — итальянский и английский тексты, в роскошном издании с рискованными гравюрами. Эти два последних предмета заставили меня призадуматься.
Гилберта, успевшего сообразить, кто явился к нам в гости, обуревали, разумеется, сильнейшее волнение и любопытство. «Как ты намерен с ним поступить?» — «Потерпи, узнаешь». — «Я-то знаю, как хотел бы поступить». — «Об одном прошу — не вмешивайся». — «Ладно, ладно, я свое место знаю».
