Александр Терехов - Это невыносимо светлое будущее
Козлов мученически повел шеей, сглотнул и выдавил:
– Это я… Это носки мои. Сейчас холодно…
Замполит помолчал и шмыгнул острым носом.
– Ну что ж… Значит, пусть все по-прежнему: живите не улыбайтесь, вечером ни шагу из кубрика, не дай бог, засмеетесь громко, не дай бог, дни неправильно сочтете… Все чепуха, конечно, ерунда, мне деньги платят, рота отличная – чего еще… Вот только, знаешь, Козлов, вечером дома сидишь, дети играют на полу, – сыновья у меня… Двое. А я вот, Козлов, думаю: зачем у меня сыновья родились? Как же я их в армию провожу? Умереть легче, чем представить. Вот и не спится ночью. Ведь бьют же сейчас кого-то. Кто-то сейчас плачет. Да, Господи, ты посмотри на себя, на всех салабонов со стороны, хоть сколько вам: восемнадцать, девятнадцать, ну сколько угодно, а все – дети; думаешь: одного сейчас оставишь – сядет на пол и расплачется… Как дети мои. Это потом вы взрослеете, когда кровь пить научитесь, тогда, конечно, откуда только все берется… Но ведь сейчас же мучаетесь, значит, было в вас что-то… понимаешь, что-то от матерей ваших, от справедливости, от чистоты, что ли… И мучаетесь, что отнимают это, – вот за это мне страшно. А бьют… Что ж, все дрались по молодости, но не так, чтобы по очереди всех и без толка. Только бы крови напиться… Но ведь болит же что-то в вас, болит… – Замполит неловко улыбнулся, будто Козлов узнал что-то, делающее замполита жалким и ничтожным, обнял сам себя руками, поскрипел тугой кожей сапог и свежо, отчужденно сказал:
– Вы понимаете, Козлов, что за нарушение формы одежды, выразившееся в ношении носков, я имею право объявить вам наряд вне очереди, а без труда найдя еще более веский предлог, определить вас на гауптвахту, если носки действительно ваши.
Козлов горестно покачал головой. Да, он все понимает.
– Ну иди, – вздохнул Гайдаренко. – Иди, Козлов…
Когда дверь закрылась, он прошептал:
– Коз-зел!
Когда в каптерку, крадучись, заглянул Вашакидзе, замполит сидел за столом, спрятав лицо в ладонях, и без выражения смотрел на длинные ярко-красные носки, разостланные на столе.
Вашакидзе для пробы подошел к окну и стал копаться в ящике для тряпья, что-то напевая. Замполит не шелохнулся.
– Случилось что, Евгений Степанович? – затаив дыхание, спросил каптер.
– А… так, – болезненно качнул головой замполит, – бывает. Подумаешь так – как все у нас кругом… Грязь да грязь. Хоть вой. Будто одни скоты кругом. Так, знаешь, все…
– Как так? Как так? – оживился каптер. – Люди кругом… Правда-а!
Замполит грустно хмыкнул и улыбнулся Вашакидзе из-под руки.
– Эх, грузин ты мой, грузин, вот уволишься, поедем с тобой в Тбилиси вино пить… жить. И не думать – жить, короче. Поедем?
– Ага. А как же? Почему же нет? – радостно закивал горбатым носом Вашакидзе. – О чем речь?
Замполит, печально улыбаясь своим мыслям, прошел к двери и обернулся:
– Вон те носки, выбрось их куда-нибудь…
Вашакидзе поджал губы и вытянул шею, разглядывая носки, затем опустил лицо и еле слышно, себе под нос, проговорил:
– Зачем выбрасывать? Себе возьму, – и вкрадчиво скосил глаза на замполита.
Замполит подумал и, не расставаясь с туманной улыбкой, блуждавшей по губам, произнес:
– Ну возьми. Они стираные как раз. Да и холодно сейчас. А что… возьми. Возьми.
Козлов испуганно глянул издали на Цветкова, потягивающегося посреди прохода, прижмурился и пошагал мыть туалет. Драгоценный момент был упущен – рота приползла из бани, туалет был полон дедами.
Козлов выдраил дальнюю кабинку и повернулся полоскать тряпку. На подоконнике курила троица: каптер Вашакидзе, первый ротный зашивон дед Коровин и Ваня Цветков.
– Ну что, Козлов… Как замполит? – смеялся Ваня.
– Маладец, маладец, – похвалил Козлова Вашакидзе. – Воин!
Цветков успокоенно пробормотал что-то типа: «Ну ты тут порядочек…» – и улепетнул, оставив свою сигаретку Коровину, – тот распустил в улыбке алые губы:
– Козлов, а скока тебе лет?
– Двадцать семь, – без радости ответил Козлов, стягивая тряпкой воду с кафеля.
– Не коммунист, нет? А дети есть? – Коровин уже обрел пару слушателей.
– Есть. Сын, – ответил Козлов и раскрыл рот, чтобы назвать имя, и подумал даже, как придется доставать грязной рукой фотографии из внутреннего кармана, – обычно просили показать, но Коровин уже заключил:
– А мне вот девятнадцать. А я – человек. А ты – козел!
Все засмеялись. И Козлов тоже.
В строй на завтрак Козлов метнулся среди последних.
В тот момент, когда замполит ставил в строй рыжеватого затюканного бойца, обряженного во все новое, – в часть привезли первого духа.
– Товарищи, это рядовой Швырин. Он пока один из своего призыва. Возможно, будет водителем, а пока дневальным по смене. Пойдет в третий взвод. Надеюсь, примете его в свою дружную семью, – нудно твердил Гайдаренко.
– Пусть вешается! – крикнул кто-то с левого фланга.
Гайдаренко устало поморгал в ту сторону, но ничего не сказал.
Дневальный заорал:
– Рота, строиться на улице для следования на прием пищи!
В столовую салабоны и новенький дух Швырин зашли последними. Замполит кричал, чтобы немедленно всем садиться. Салабоны подходили к столам, шептали: «Разрешите?..» Дедушки из педагогических соображений или ввиду занятости жеванием рта не обозначали своего согласия – салабоны стояли скорбными столбами. Гайдаренко лично усаживал их на пустые стулья. Некоторые любимцы дедушек садились раньше, но тут же неслись за хлебом, горячим чайником или белой кружкой, поскольку дедушка вдруг обнаруживал на доставшейся ему выбоину эмали, что не соответствовало общественному положению дедушки русской авиации.
Козлова замполит сунул последним вместе с духом Швыриным за стол к трем грозным дедам: сержанту Петренко и ефрейторам Мальцеву и Баринцову. Баринцов был сволочью для салабонов; все ненавидели его жиденький чубчик на выпуклом лбу, спеленькие губки и лукавый взор, его волны дикой злобы и странную отстраненность от результатов собственного зла. Мальцев был спокойный худощавый парень – бить особо не бил, но следил за общей пахотой строго.
Козлов разлил всем чай по строгой очереди: Петренко, Баринцову, Мальцеву, себе и духу. Сел.
– Видишь, Козлов, боец твой пришел, – медленно сказал Петренко.
Козлов тупо улыбнулся.
– Кто из ваших будет ветеранить его раньше приказа – убью! – также медленно добавил Петренко, обещающе косясь на внимательного Кожана, разместившегося за соседним столиком. – Шнурье пусть присматривает, а вы – убью!
Петренко посмотрел на Швырина. Тот не гнулся к столу, как все салабоны, даже откинулся назад, старался спокойно есть. Но вся столовая говорила о том, кому можно его угнетать – у него было серое лицо, и хлеб ломался в руке.
– Сколько там осталось мне до приказа, Козлов? – осведомился Баринцов.
Козлов мигом осмотрелся – Баринцов уже сожрал масло – его день уже прошел, отнял из вчерашнего один и доложил:
– Семьдесят три.
– Семьдесят три, Козлов, семьдесят три, – расплылся Баринцов. – А скажи мне, Козлов, мил друг, а вот кто у нас в роте, если очень крупно подумать, самый большой любитель котлет?
Мальцев ухмыльнулся, Петренко топорщил усы и шептал:
– Как ты достал…
– Я не знаю, – еле ответил Козлов, удерживая на лице изо всех сил улыбку.
– Я скажу, скажу, друг мой. Это – я, ефрейтор Баринцов. Давай сюда свою котлетку. Поторопись это сделать, грязный зашивон, иначе я не заступлю на боевое дежурство по обеспечению безопасности полетов нашей авиации, как любит говорить твой лучший друг замполит Гайдаренко, с которым ты сегодня полчаса беседовал в каптерке с глазу на глаз, давай!
Козлов улыбнулся и все еще выжидал, внутренне молясь, что сейчас подойдет замполит, – котлеты давали раз в неделю. Это был праздник.
– Хреновый ты товарищ, Козлов, – огорчился Баринцов.
– Да что ты… Возьми, – сдался Козлов, старательно глотая горлом. – Я и так не хотел. Я не люблю…
– Не люблю… А кто скулил, когда Коровин котлету забрал на седьмое ноября, – заметил Петренко. – Чмо ты паршивое, а не мужик!
И он пошел к выходу, придавая взглядом бодрость движениям позднее всех начавших трапезу салабонов. Мальцев доцедил чай, со стуком утвердил чашку на столе и облизал губы:
– Сашка, а ты скажи. Вот ты шнуром будешь – станешь салабонов ветеранить – нет?
– Он не станет. Они вообще никто не будут. Никто, – хмыкнул Баринцов, дожевывая котлету.
– Пусть сам скажет, – довольно произнес Мальцев. – Ну?
– Не буду, – осторожно дернул плечом Козлов. – Зачем?
– Ага, – удовлетворенно крякнул Мальцев и тоже направился к выходу. За ним, сделав остающимся смешные глаза, – Баринцов.
Швырин вдруг располовинил вилкой свою котлету и сунул половину в тарелку Козлову. Тот, ничего не говоря, начал есть.
– А чего ты пошился?
– Так, – поморщился Козлов.
