Алексей Колышевский - Жажда. Роман о мести, деньгах и любви
И ничуть не смущаясь, вооружившись прихваткой, он вытащил из духовки совершенно готовую пиццу, поставил ее на плиту, достал нож, отрезал себе порядочный кусок и принялся его с аппетитом поглощать. У Миши засосало в солнечном сплетении, он не выдержал и попросил:
– Дайте мне тоже, пожалуйста.
Хозяин щедрой рукой отрезал Мише кусок не меньше своего и подал запросто, без всякой тарелки. Миша мгновенно съел и вытер губы подушкой.
– О! Вот и метро открылось, – обрадовался хозяин, посмотрев на часы, – мне пора. Еще раз тысяча извинений за бесцеремонность. Отнеситесь к моему появлению, как к праздничному аттракциону, не осуждайте стареющего одинокого человека, которому не с кем, в сущности, встретить Новый год. Всего вам доброго.
И ушел. А Сергей открыл глаза и понял, что будет жить, никто не выстрелит, не причинит вреда. Кульминация зла осталась позади. И верно: Миша бросил на пол подушку, вытащил из под рубашки пистолет и положил его рядом. Провел рукой по лбу, снимая морок, сковавший его в присутствии этого неожиданного гостя, и совершенно другим, усталым голосом произнес:
– Черт с тобой. Я согласен, – помолчал, взвесив сказанное, и поправился: – Мы согласны. Сколько? Давай обсудим цену твоему дяде и придумаем, как это сделать. Здесь нужна хитрость и внезапность, и еще вот что, Эля.... У твоего телефона хорошая камера? Сейчас будем нашего благодетеля в кино снимать... Как там тебя зовут-то? А фамилия? Тогда запоминай, что ты станешь говорить, а я сниму тебя на телефон. Это у меня останется в качестве страховки. А не согласишься, – Миша поднял пистолет, – понял? Слушай. «Я, Сергей Севостьянов, находясь в здравом уме и твердой памяти, поручил убить своего дядю, Мемзера Георгия Леопольдовича, за вознаграждение, сегодня, первого января. Причиной является мое желание жениться на вдове покойного и завладение его состоянием». Понял? Тогда поехали.
Глава 16
Их путешествие поездом было тихим в буквальном смысле. Они почти не разговаривали. На вокзале Мемзер накупил книжек и всю дорогу читал, Наташа чувствовала себя плоховато, ее слегка знобило и саднило горло. Она смотрела в окно до тех пор, пока уже совершенно не стемнело и даже путевых столбов было не различить. В Бресте, ночью, меняли колесные пары, и она проснулась: в купе не видно ни зги – Мемзер опустил штору светомаскировки, и сам он нынче крепко спал, по обыкновению всхрапывая. Наташа сперва поднялась на локте, затем, когда глаза привыкли к темноте и она стала различать обстановку купе, – села, поджав под себя ноги, взглянула на спящего мужа: «Удавить бы его прямо сейчас». Пустое... Он здоровяк, вмиг очнется, подомнет ее, чего доброго, еще пустит в ход кулаки. Нет, нет. Остается лишь надеяться на счастливый случай. Наташа едва заметно улыбнулась: для нее, для Сергея счастливый, для Мемзера несчастный. Все полярно в этом мире, особенно когда стоишь в Бресте и понимаешь, что сейчас будет все почти то же самое, вот только ширина железнодорожных путей – разная. Из этой нелепой разности, когда-то имевший стратегический смысл, и вырастает противоречие между Россией и Европой, ширится, окутывает, переманивает на свою сторону, ближе к собственному полюсу...
Когда же что-нибудь случится с этим беззаботно храпящим старым и крепким дуболомом? Вместе с ним проходят дни, складываются в месяцы, они вместе уже несколько лет. Да полно, вместе ли? Да, она вышла за него по расчету, Мемзер должен был это понимать, но любил ее, слепой как крот. Впрочем, она никогда не давала поводов, не позволяла себе никаких увлечений, обыкновенно убеждая себя, что не время. Будет еще, исполнится, он одряхлеет и тогда можно будет с полным правом, с его молчаливого согласия, завести роман, влюбиться... Но с его старостью и она не становится моложе. Раньше Наташа не верила, когда рядом говорили о неравных по возрасту браках, но со временем ей открылась во всей своей физической неприглядности истина – старик питается молодостью, продлевает себе жизнь за ее счет ее жизни. Их возрасты, их годы тянутся друг к другу, встреча с Сергеем дала это почувствовать как нельзя лучше. После свиданий с ним она ощущала себя молодой и легкой, ей хотелось танцевать, бегать в поле за бабочками, смеяться просто так, потому что хорошо все вокруг, все видится совсем иначе. Плоть мужа иссушала ее, она чуть ли не с содроганием позволяла Мемзеру прикасаться к себе, готовая сорваться в крик, и всякий раз, когда это происходило, Наташа убеждала себя, что ждать остается недолго, скоро все волшебным образом изменится. Она верила в это, свято верила.
Но сейчас, в этом черном купе, вдруг накатила бессмысленность ожидания. Ничего не изменится. Она отлично знала, что как будто никогда и зубы у него не болели, и не бывало даже насморка. Ее простуда, подающая первые сигналы еще в Москве, набросилась на нее и грозила сухим кашлем, слабостью в ногах, дурманом, и поэтому она с особенно сильным раздражением вспомнила про исключительное здоровье ненавистного супруга. Ночь, польский рубеж, спящий незнакомец... Незнакомец – вот кем стал ее муж. И сейчас ничего нельзя поделать, ночь не прогонишь, поезд поедет согласно расписанию. А что если... Наташа встала. Очень тихо, затаив дыхание оперлась о столик, наклонилась вперед. Он спал, лежа на спине, по-мефистофельски задрав подбородок. Его шея, стариковская, дряблая, целиком была обнажена, и Наташа подумала, что, пожалуй, она может, найдет в себе силы задушить его, вцепившись в кадык, сдавив руками эту морщинистую, словно у щипаного петуха, шею. Но нет, пожалуй, не сможет. Он сразу проснется, он еще может пружинить, он очень подвижен для своего возраста. Отбросит ее, она еще, чего доброго, ударится об угол, который поджидает каждого в неосвещенном купе. Нет, ей с ним не справиться, и думать нечего. На столике лежали его очки для чтения, одна из его дешевых книжечек, Наташа называла такие «лапшой», стоял стакан с остывшим чаем и высовывалась из него уставшая, прежде напрасно размешавшая сахар, чайная ложка. Что если вытащить эту ложку и ударить ею сверху вниз, попасть ему в затянутый чуть подрагивающим веком глаз? Умрет он тогда? Сразу?
Мемзер давно не спал, он просто лежал с закрытыми глазами, ждал. Для него все это было игрой. Ну что ж, пусть будет игра, он согласен. Это куда лучше, чем ее насупленное молчание. Она замкнулась, когда уже в вагоне, километрах в трехстах от Москвы, он между делом рассказал ей о маршруте. Они едут в Германию, в горный маленький городок. Там будет сюрприз, все собираются, вместе встречают Новый год. Такого еще не было: встреча друзей в Баварских Альпах, горный воздух, невероятная тишина, холодный рай... Никакого куршевельского пафоса – это место для фанфаронов и дураков. Хочешь засветиться, попасть в кадр, стать телевизионным и газетным шутом – поезжай во французскую клоаку. Там лягушатники целуют в зад, там дикие оргии, там орды торжествующих хамов, не научившихся никаким мало-мальски приличным манерам. Они поэтому и ездят туда каждый год. Куршевель – резервация российского быдла, для него здесь создан специальный микроклимат, в любом другом месте куршевельцы из России чувствуют себя неуютно и затравленно спиваются в отельных номерах.
Люди из круга Мемзера в хронику попадать не хотели. Настолько, что выбрали для встречи крошечный Гармиш-Партенкирхен. Настолько крошечный, что название этого городка было больше его самого. Гармиш – место для гурманов. Здесь бьется чинное немецкое сердце, усмиренное в мае сорок пятого, здесь голубые вершины и небо цвета ультрамарин – горнолыжный курорт времен третьего рейха. Такие городки любили русские революционеры, им нравилось проводить здесь сходки, говорить о будущем...
Наташа и впрямь гор не любила. На нее дурно влиял климат, от недостатка кислорода болела голова, горы были для нее мучением, как для любого истинно равнинного человека. И она окончательно обиделась, перестала с ним разговаривать, и Мемзер был доволен результатом, предвкушая конец этой ссоры. Он словно держал на ладони Наташино самолюбие, уязвленное необходимостью пойти на мировую с тем, от кого она целиком и полностью зависела, чьей собственностью являлась. Почувствовав, что Наташа рядом, он чуть приподнял веки, нацелился, совершил резкий бросок и обхватил ее, увлек за собой на диван. Все это было настолько неожиданно, что Наташа испугалась, ей показалось, что он обороняется, борется за свою жизнь и сейчас задушит ее. А Мемзер дурачился, прихрюкивал, щекотал ее. Он играл со своей вещицей, позволяя ей проявлять характер ровно настолько, насколько это забавляло его. Руки его были быстрыми и сильными, и когда она поняла, к чему он клонит, то про себя решила, что она сама виновата, нарвалась. Ссылаться на головную боль теперь чистый абсурд, и она позволила ему, как позволяла с тех пор, как в ее жизни появился Сергей. Мемзер понял это по-своему: ему доставила удовольствие ее внезапная покорность.
