Юрий Додолев - Биография
— Ну?
Аннушка снова рассмеялась.
— Андрей Николаевич сбрили усы. Бабушка увидели их и сказали: «С усами вы лучше были». С Андреем Николаевичем чуть беспамятство не приключилось: без усов остались и без бабушки. Пообещал снова отрастить усы, но ваша бабушка в ответ только смехом заливалась.
— Значит, ни капельки не любила его! — уверенно сказал я: в ту пору я уже посматривал на девочек, прочитал «Дворянское гнездо», «Войну и мир», составил собственное представление о любви.
— Как можно так говорить! — воскликнула Аннушка. — Ваша бабушка очень любили Андрея Николаевича, но ее родитель даже слышать про него не желал, потому что он не нашей веры был, тремя пальцами крестился, а у нас, староверов, двуперстие. Вскорости посватал ее ваш дедушка — Александр Макарович. И хотя оне не хотели выходить за него, пришлось: родительская воля у староверов — закон. Андрей Николаевич на венчании и свадьбе был, обеденный сервиз преподнес. Он в те годы по службе прытко в гору шел, хорошее жалованье получал, да и свое состояние имел.
Я уже догадался, почему бабушка любила военных, часто говорила про усы. И умышленно разбитую тарелку вспомнил.
Помолчав, Аннушка убежденно сказала:
— Ваша бабушка — добренькие!
У меня было собственное мнение. Во-первых, я считал бабушку жадной: она не позволяла мне есть столько сладостей, сколько я хотел. Во-вторых, бабушка никогда не вспоминала моего отца, скончавшегося от сердечного приступа вскоре после моего рождения, но я знал: мать вышла замуж самовольно, жила с ним в каком-то полуподвале, молодожены сильно нуждались, однако бабушка даже не навещала их.
Тетя Граня и Аннушка ничего не жалели. Когда в их саду поспевали ягоды, они раздавали их, оставляя себе самую малость. Бабушка советовала:
— Лучше продайте.
— Это же от бога, — возражала тетя Граня.
— Лишняя копейка в доме не помешает, — возражала бабушка.
— Не помешает, — соглашалась тетя Граня. И добавляла: — На саван себе скопили, Никитушке тоже отложили про черный день — хватит!
— Мало ли что может случиться, — пугала бабушка.
— Ничего не случится! — тетя Граня мотала головой. — Вы после смерти Александра-то Макарыча тоже почти все ро́здали.
— Раздала! — подхватывала бабушка. — Он кутил сильно, людей на фабричке в нищете держал, вот я и решила хоть как-то покрыть его грехи. Все раздала!
— Все не все, а много, — уточняла тетя Граня. — Меня с Аннушкой вы тогда же рассчитали.
— Пришлось. Я после этого маленькую квартирку сняла, без прислуги обходиться стала.
— Знаю! — отрубала тетя Граня. — Мы с Аннушкой долго бедствовали, покуда нам наследство не досталось. В этом доме наша свояченица жила — перекрещенка. Я не хотела принимать дар, да сестра уговорила.
— Хорошо тут, покойно, — вступала в разговор Аннушка.
— Хорошо-то хорошо, — отзывалась тетя Граня, — а молиться негде. Молиться в Москву приходится ездить.
— На Рогожское? — спрашивала бабушка.
— А то куда ж? В Москве одна старообрядческая церква — на Рогожском. Только по большим праздникам туда-ездим, потому как — далеко, да и накладно. Помолимся, могилкам поклонимся и — обратно. Все могилки, где ваши сродственники лежат, в сохранности, только травой позаросли.
— Давно не была там, — признавалась бабушка.
— Грех! — укоряла тетя Граня.
Бабушка обещала съездить на Рогожское кладбище, но так и не съездила: своих родственников, как я уже говорил, она не любила, утверждала, что они — дурные люди, тепло вспоминала только брата; задолго до революции он отказался от своей доли наследства, уехал в Японию и умер там. Как память о нем, остались японские чашечки и красивая ваза, присланная им ко дню бабушкиных именин. Бабушка очень дорожила этой вазой, не позволяла прикасаться к ней, сама стирала с нее пыль специальной щеточкой.
— Не веруете вы в бога, Варвара Федоровна! — продолжала тетя Граня.
— Верую, — отвечала бабушка. — По-своему верую!
— Как это — по-своему? — недоумевала тетя Граня. — Кто верует, тот иконы чтит, а вы мимо проходите — крестное знамение не сотворите. Я и раньше, когда служила у вас, примечала: бог для вас — пятое на десятое. Вот матушка ваша, царство ей небесное, ревностно всевышнему служила, даже свою молельню в доме держала.
Мне было неприятно слушать эти разговоры. «Бог, иконы, молельня, — какая это чепуха», — думал я. Но слушать приходилось: эти разговоры возникали обычно перед сном, когда закрывались ставни. Неярко горела керосиновая лампа, пламя вытягивалось солдатиками, обволакивало копотью стекло. Мошкара летела на огонь и, обожженная, падала на крытый клеенкой стол. Я вертелся на стуле, представлял себя то командиром крейсера, то танкистом, то вел в бой полк, а уши ловили, помимо воли, старушечьи голоса.
Бабушка вздыхала, произносила с грустью:
— Она-то и отвадила меня от бога. Помню, маленькой была, играть хотелось, а мать на коленях заставляла стоять. Подросла — то же самое. Меня к книжкам тянуло, а мать твердила: молись, молись. Муж таким же был… Помнишь, как жилось мне?
— Помню, помню, — кивала головой тетя Граня. — Лександр Макарыч не по нашей вере жил: гулял, пил, табачищем вонял на весь дом. Потому творец и напустил на него болезнь, к себе взял — ответ держать.
— Так и прошла жизнь, — грустила бабушка. — Дочь тоже рано замуж вышла.
— Зато по любви, — напоминала тетя Граня.
— Что с того? — взмахивала рукой бабушка. — Вдовой осталась и с ребенком. Раньше сватались к ней, но она отказывала. А теперь — возраст.
Бабушка замолкала. Ее глаза тускнели, губы становились сухими. Я жалел бабушку и продолжал жалеть до тех пор, пока она не заводила разговор о моем отце. Нахмурившись, тетя Граня бралась за кончики платка, дергала его, бесцеремонно перебивала бабушку, утверждала, что отец мой был самостоятельным человеком, что он очень любил мою мать, что сгорел раньше срока потому, что надрывался на работе, не хотел, чтобы жена обращалась за помощью к ней, к Варваре Федоровне.
Бабушка спорила с тетей Граней, но переубедить ее не могла. Я слушал этот спор и напряженно думал, что тетя Граня и Аннушка добрее бабушки…
Прожив в селе дней двадцать, бабушка уезжала проведать мать, уезжала, сопровождаемая охами и причитаниями Аннушки, грубоватой воркотней тети Грани, приглашениями приехать с дочерью хоть на недельку, потому как этим летом ягода сильная и варенья разного наварить можно столько, что до нового урожая хватит и останется еще.
Бабушка благодарила тетю Граню и ее сестру, обещала привезти дочь, если та согласится.
Аннушка шумно радовалась, но, наверное, не верила этому: бабушка каждый раз обещалась приехать с матерью, а приезжала одна — мать проводила свой отпуск в доме отдыха, на юге.
На следующий день после бабушкиного отъезда, в комнате, где я спал, появлялась тетя Граня. Исподлобья глядя на меня, спрашивала:
— После завтрака что делать будешь?
— Мы с Аннушкой в березовую рощу пойдем. На целый день!
— Мыслимое ли дело, весь день без горячего! — ужасалась тетя Граня.
Я испуганно таращился на нее — боялся, что она не отпустит меня и Аннушку на целый день, но тетя Граня, что-то пробормотав, удалялась с недовольным видом.
Напившись парного молока с ржаным хлебом, мы с Аннушкой уходили в березовую рощу. В кошелке, которую нес я, лежал наш обед: бутылка молока с тряпицей в горлышке, крутые яйца, лук, пахнувшая грядкой морковь, краюха домашнего хлеба с отливающей глянцем корочкой.
Березовая роща встречала нас шелестом листвы, прохладой, которая так желанна в жаркий июльский полдень. Кроме берез в роще росли кудрявые рябины, грациозные и нежные, осины с шелестящей на ветру листвой, молоденькие дубки, вцепившиеся корнями в суглинок и, казалось, высасывающие из него все соки. Но преобладали в роще все же березы, поэтому она и называлась березовой: была вся зелено-белой, удивительно красивой. Меж берез зеленели кусты, образуя непроходимые заросли. Под ногами пружинили прошлогодние, источенные плесенью листья, чуть сыроватые, потемневшие. Пели птицы, сновали в зарослях, перелетали с дерева на дерево; гудели шмели в оранжево-черных шубах, на небольших лужайках, залитых солнцем, порхали бабочки; возле трухлявых, полуразвалившихся пней доспевала земляника.
Я был шумным, непоседливым мальчишкой, но в березовой роще со мной что-то происходило — я становился спокойным, жадно смотрел на все, ощущая в душе умиротворение и тихую радость.
Раздвигая ветки, мы пробирались сквозь заросли. Неожиданно Аннушка останавливалась, прижимала палец к губам.
«Гнездо», — догадывался я и впивался взглядом в кусты, на которых играли солнечные блики, смотрел во все глаза, но гнезда не видел: не так-то просто обнаружить «дом» лесной певуньи.
