Толмач - Гиголашвили Михаил

Мы даже не заметили, как появилась фрау Грюн. Она неслышно стояла в проеме двери.

– Господи! Одно и то же! – сказала она со вздохом. – Уже пятнадцать лет я только и слышу: тираны, полиция, Сталин, Саддам, курды, Кабила, Хо Ши Мин…

Выглядела она сегодня, как и привратник, довольно понуро и пасмурно. И даже не скрывала этого. Видимо, приезд шефа всех привел в печальное настроение.

– Что, прибыл? – указал я пальцем в потолок.

Она мотнула головой:

– Да, появился… Слава богу, скоро опять уезжает на конференцию.

– Далеко?

Она усмехнулась:

– Да уж не в Сибирь… Они знают, где конференции проводить. На юг Франции едет. Делали бы уж прямо в Ницце, Каннах или Флориде… – Было видно, что и она явно не прочь побывать на той конференции, которая обходится во столько, что всех беженцев мира можно год кормить. – Ну ладно, надо работать. Это для вас, Хонг. Это для Рахима. А у вас семья из Чечни, – сказала она мне. – Но жену слушать не будут – муж сказал, что она дома все время сидела и ничего не знает.

– Значит, только один человек? – разочарованно открыл я папку:

Ниже – имена трех детей: двух девочек и мальчика. Я решил не спешить, вышел за всеми и поплелся в хвосте, дожидаясь, пока Хонг подгонит свой вьетконг. Вот она. За ней – два перепуганных мальчика-старичка (один – в соломенной шляпе, будто только с рисового поля). Нырнув в туалет и выглядывая оттуда, я переждал, пока в музгостиной Рахим разбирался с таким же носатым, как он, но толстым, старым и одышливым арабом. Тот ни за что не хотел давать отпечатки пальцев, и Рахим уговаривал его, объясняя, что по-другому нельзя.

– Чего он боится? – спросил я шепотом Рахима.

– Что в тюрьму пошлют.

Наконец араб, недовольно сопя, отправился к станку, а я пошел в приемную. Там уже никого не было, кроме моих подопечных. Они сидели рядом, молчали. Дети были тут же: девочки рассматривали книжки, а мальчик возился с многострадальными вагончиками.

– Доброе утро, я ваш переводчик! – представился я.

Парень встал:

– Доброе утро.

Мы поздоровались (рука – суха, тепла, даже горяча).

Жена, похожая на старшеклассницу, величественно кивнула. Дети подняли внимательные глаза. Одна из дочерей, постарше – голубоглаза и светла, а другая, младшая – брюнетка с черными взрослыми глазами. Заметив мое удивление, Юсуп спросил:

– Что, не похожи? Все говорят. Беленькая на мою тетку похожа.

– Ну и родители не очень черные…

– А чеченцы вообще светлые раньше были, – сказал он.

– Раньше все были светлые, потом как-то потемнели, – согласился я. – Вообще человек по утрам светлый, хороший и пушистый, а к вечеру становится злым, колючим и темным.

Юсуп – в джинсах и футболке, коренастый шатен. Жена юна и худа, тоже в джинсах. Темные смелые глаза. Ногти обрезаны под корень, как у подростков. Скромная блузка. Величавые движения, свойственные южанкам и горянкам.

– Пошли, Юсуп. Жена и дети пусть ждут.

Юсуп что-то сказал жене. Та что-то сказала детям.

Те подошли к ней и молча встали рядом.

– В принципе, погода хорошая, часок погулять можете, – сказал я. – Только далеко не отходите.

Она вопросительно посмотрела на мужа. Тот опять что-то сказал.

– По-чеченски говорите? – спросил я, когда мы шли к фрау Грюн, на что он пожал плечами:

– А по какому еще, дорогой?.. Мы с женой – коренные чеченцы, там родились. Вся родня наша там. Кто жив еще, конечно… Жена молодая, по-русски плохо говорит, – добавил он, коротко, но цепко оглядывая музгостиную и усаживаясь перед фотоаппаратом. – А я в русской школе учился, знаю.

После отпечатков мы быстро пробежались по данным. Все было ясно. Юсуп только возразил по поводу страны происхождения:

– Надо писать не Россия, а Республика Ичкерия. Так правильно.

Я переадресовал этот вопрос фрау Грюн, но она качнула головой:

– Нет, пока в нашем компьютере – Россия. Никаких официальных изменений нам не известно, – а мне добавила тише: – Он не понимает, что если это будет называться не Россия, а Чечня, то и дорога им всем сюда будет закрыта. Сейчас они от русских бегут, а потом от кого бежать будут, когда Чечня в Чечню официально превратится?

– Тогда и бежать не будут – зачем? – резонно ответил на это Юсуп, когда я перевел ему слова фрау Грюн.

В дверях возник невозмутимый Рахим с лиловым от волнения арабом – тот теперь говорил, что плохо себя чувствует (давление, сердце, почки) и просит перенести интервью на завтра.

Фрау Грюн, взглянув на араба, заметила:

– Он правда плохо выглядит. Ну, что делать?.. Поведите его к врачу, он через пятнадцать минут откроет кабинет, – а мне сказала: – Отправляйтесь к Тилле, он ждет.

В коридоре я сказал Юсупу, чтобы он следил за датами и не путал числа, на что он ответил:

– А мне ничего врать не надо – как есть все скажу. Пусть проверяют. Пол-Гудермеса и Ойсхары – родственники.

– Я не говорю про врать. Просто немцы точность любят, вот и все. Паспортов нету у вас?..

Юсуп махнул рукой:

– Э, могут проверять. Мне скрывать нечего. Паспорта сгорели вместе с квартирой, что я могу сделать?.. Вы думаете, я ваххабит или еще кто-нибудь такой?.. – Он остановился. – Я портной был, тихо работал, семью кормил. Клянусь детьми, мне ни русские, ни ваххабиты не нужны, я сам свое дело знаю… Просто все разрушили, ничего нет. Четыре брата убиты. Что еще сказать, дорогой?

Говорил он по-русски правильно, но с теми квакающими интонациями, которые свойственны многим жителям Северного Кавказа, когда они говорят по-русски, притом как-то странно удваивая окончания глаголов («проверятть», «сказатть») и сильно напирая на хриплое «х».

Тилле читал газету. Увидев нас, он попросил садиться:

– Садитесь, сейчас дочитаю… Возмутительная статейка!..

– О чем?

– Да все о том же – что в нашем ведомстве работают одни жестокие бессердечные злодеи… Разве это так?

– Я бы сказал – даже наоборот: добрые ласковые волшебники! Каждый их штамп на моем обходном листе помогает не умереть с голоду! – ответил я.

– Вот видите. Это просто бессовестные журналюги, которые ищут жареное и желтое… Посидели бы они тут, на нашем месте… Нет, но какую ересь пишут! – возмущенно зашуршал он газетой. – Как будто где-то во время интервью какой-то беженец встал на колени, умоляя о политубежище!..

– Вполне могло быть, – сказал я. – Они там в Африке по каждому случаю на колени бухаются. А тут такое важное дело – почему бы и не встать?.. Вполне могло быть.

– Быть-то все может. Но зачем это раздувать? Зачем делать из нас монстров? Вот вы видели, чтобы у нас на колени кто-нибудь вставал?.. – искренне спросил он у меня. – Впрочем, послушайте, тут немного… Уже название какое глупое: «Пока смерть кого-нибудь не заберет»!..

И он вслух бегло прочел заметку:

– «“Добрый день, я решаю, можете ли вы остаться в Германии или нет!” – демонстрирует Дирк ван Фюрен свою позицию власти. Он – один из так называемых “решателей”. Он слушает беженцев и решает, получат ли они убежище или не получат. От того, считает ли он рассказы беженцев правдивыми или нет, зависит судьба этих людей. “Решено” – начертано на одной из печатей, в изобилии лежащих на столах дюссельдорфской службы по признанию беженцев. Но вообще-то такое название службы неправильно, ибо только 3 % беженцев получают убежище по § 76 Конституции Германии, и службу следовало бы назвать “службой по непризнанию беженцев”. Решения службы рождаются вдали от общественных глаз и ушей. Спешные приговоры беженцам из Индии, Белоруссии, Ирана или Сьерра-Леоне обычно основываются на том, смог ли беженец правдиво рассказать, как он преследовался, или нет. “Решатели” скоры на расправу. В арсенале их действий копание в деталях до мельчайших подробностей, ловля на датах, противоречиях. Беженцы настолько растеряны и беспомощны, что часто впадают в плач и даже становятся на колени перед “решателями”, от которых зависят вопросы жизни и смерти. “Бежишь от войны и пыток, пока смерть тебя где-нибудь не прихватит!” – жалуется пожилой курд из Ирака. Однако “решатели” глухи к подобным рассказам – они их слышат каждый день по несколько раз и априори уверены, что все беженцы лгут…» Вот такие глупости пишут! И как им не стыдно так поверхностно и огульно всех ругать?!