Великая война - Гаталица Александар
Таким образом, в Марбурге и в Атлантике, несмотря ни на что, было все-таки весело, а вот в Стамбуле — нет. Да, погиб и третий приказчик торговца Йилдиза, самый умный из тех, что у него когда-либо были, его новоиспеченный бухгалтер. Он был призван в Месопотамию и писал ему до последнего дня на военных открытках, купленных в магазине Нурезина: «Дорогой хозяин, сегодня мы подошли прямо к красному городу Шайба. Попытались атаковать его, но на красной железной земле погибло много праведников, а многие попали в плен. Я, слава Аллаху, остался цел и невредим и нахожусь вместе со своими». «Дорогой мой хозяин, мой добрый отец, из-за поражений под Шайбой и на реке Хамисийи сегодня в больнице в Багдаде покончил с собой наш командир Ашкери-бек, что стало для нас очень сильным ударом». «Дорогой отец, мы отступаем к реке Тигр. Наш новый командир Нарудин — слава Аллаху и его пророку — вселяет в нас уверенность». «Милый хозяин, сегодня на помощь к защитникам Багдада подошла наша свежая армия Мехмеда Фазиль-паши. Все мы целовали друг друга как братья». «Дорогой отец, военное счастье перешло на нашу сторону, мы загнали британцев в крепость Карс. Не даем неверным ни пищи, ни воды».
А потом открытки перестали приходить. Если бы приказчик писал на открытках Биро, а не на военных карточках Нурезина, то он наверняка бы и после смерти сообщал: «Я жив!», «Я жив!», но турецкие открытки не были столь талантливы. Правда, приказчик, несостоявшийся бухгалтер, собственной рукой написал еще одну открытку, но ее не пропустила военная цензура. А потом он погиб в окопах под Карсом. Сейчас никому не нужно было сообщать о его смерти — ни людям, ни молве. Приказчик сам потрудился объяснить: если он перестанет писать, это будет конец. Он и был. Конец. Торговец погасил еще один светильник на складе своей души. Теперь у него оставалось только двое его помощников, которых он любил, как собственных детей: милый долговязый парень, развлекавший всех своими песнями и смехом, находился в Палестине, а самый младший, 1897 года рождения, сущий ребенок — в Аравии. Но они ему не пишут. Они неграмотные. Как он узнает об их гибели? Ему дадут знать. Дверь будет открыта. Ее и не стоит закрывать, ведь известие перепрыгнет через три стены и откроет три замка. А может быть, они выживут? Они вернутся, надеется эфенди, он снова откроет уже давно закрытую лавку — и все будет как прежде, только красные приправы, олицетворяющие неверных, никогда не будут продаваться лучше, чем зеленые, олицетворяющие праведников. Или, может быть, все напрасно. Приближается 1917 год, и его ждут со страхом. Шестидесятый год торговли для одного верного мусульманина. Почему он должен быть рабом одного изречения? На следующий день он перестанет думать об этом.
На следующий день наступило 1 июля 1916 года по новому стилю. Точно в семь часов двадцать минут взорвалась мина, начиненная тринитротолуолом, весом в 18 000 килограммов. Взрыв был сигналом для начала второй величайшей битвы этого года на Западном фронте — битвы на реке Сомме. Так же как и сражение под Верденом, эта битва — в головах генералов — должна была положить конец Великой войне и всем войнам вообще, но произошло обратное. Древняя римская дорога из Альбера в Бапом в два слоя была покрыта трупами сражающихся, а французские и британские генералы снова не приняли во внимание стойкость немецких солдат, прочность их укреплений и новых бункеров. Только на небольшом участке фронта, на южной части римской дороги, оборона была прорвана. Пали города Эрбекур, Бискор, Асвиль, а десяток немецких бункеров вместе с их гарнизонами остались на ничейной земле. Французы решили, что штурм бункеров в топкой пойме будет только бесполезной жертвой человеческих жизней, и поэтому оставили их в блокаде, продолжая прорыв к городам на севере. Французские солдаты, окружавшие каждый бункер, окопались и провоцировали противника израсходовать все боеприпасы; ждали, пока те съедят все запасы продуктов, выпьют всю воду и сдадутся.
В одном из таких бункеров оказался Александр Витек, сын Карела Витека, самого известного на севере сербской Воеводины шорника. Увидев, что он, вместе со всем гарнизоном бункера, окружен и что ему грозит неминуемая смерть, Витек решил написать завещание. Начал он его так: «Я, Александр Витек из Суботицы, в здравом уме решил оставить все, что имею, хотя в данный момент я не имею абсолютно ничего». И продолжил: «Я сын известного шорника Карела Витека, но старик еще не переписал мастерскую на мое имя, так что ее я не могу завещать никому. Два года я изучал архитектуру в Цюрихе, их я завещаю своим бородатым профессорам, никогда меня не замечавшим. У меня три брата и две сестры, и им я не могу подарить ничего, кроме пощечин и несправедливости, которыми я их и так щедро одарил. Если подумать более серьезно, то из земных благ в моей собственности есть только конь, серый в яблоках, но о нем мы поговорим позднее. Кроме этого коняги у меня есть только будущее. Его я и намерен завещать, высказав свою последнюю волю. Сегодня трое моих товарищей и я съели последние резервы продовольствия и начали пить собственную мочу, поэтому я считаю, что самое время разделить в этом завещании свое будущее.
Перечислю все, что завещаю: у меня есть поэтический дар и я собирался писать стихи, но так и не начал ни одного стихотворения, не говоря уже о том, чтобы закончить. Все мои ненаписанные стихи я оставляю Милене из Липицы, с которой я познакомился в Цюрихе. Ей я посвящаю ненаписанные стихотворения „Стража“, „Солдат на войне не должен плакать“ и „На заре я превратился в ветер“. После окончания этой страшной войны я собирался продолжить изучение архитектуры — это я завещаю моему другу Франтишеку, пусть он закончит обучение. У меня были большие планы. Как архитектор я думал оставить след во многих городах. Завещаю непостроенную стеклянную оранжерею для тропических растений своему родному городу. Церковь Франциска Ассизского с башней и часами я завещаю городу Сегеду, здание муниципалитета — Белграду, а Парижу, куда меня должна была привести слава, завещаю здание нового отеля на набережной Сены, стеклянное здание нового павильона Всемирной выставки и арку нового железнодорожного вокзала „Гар-дю-Нор“.
Со зданиями закончено. Теперь о молодости и старости. Молодость я хотел бы провести в Ницце, годы зрелости — в Париже, а старость — в Нью-Йорке, но сейчас вижу, что из этого ничего не выйдет. Поэтому я оставляю свою молодость солнцу юга, свою зрелость — стальным переплетениям башен и гимаровских входных павильонов Парижского метро, а старость — небоскребам Нового Света, где и останется мой дух. Я подумывал о женитьбе. Всех своих детей: трех прекрасных сыновей в матросских костюмчиках и двух аристократически бледных девочек оставляю женщине, с которой я не встретился. Нет, нет, это не Милена, которой я завещал свои стихи, это — другая, мягкая, умная и терпеливая женщина, с которой я не успел познакомиться и сделать предложение. С ней мне было суждено завести детей, и ей я теперь их, нерожденных, оставляю.
Теперь я готов к смерти. Мне не было суждено погибнуть в 1916 году в этом бункере, пропахшем плесенью и что еще хуже — нами, солдатами. Я должен был прожить до 1968 года, увидеть прогресс науки, новые материалы для строительства высотных зданий и процветание человечества, которое наступит, когда эта Великая война положит конец всем войнам между людьми. Тот год, когда я должен был умереть, окруженный внуками и учениками, я дарю молодым людям и студентам и желаю, чтобы они прожили его так, как им это и положено — бунтовщиками.
Ну а теперь несколько мелочей. Я хотел купить чемодан „Луи Виттон“, и сейчас завещаю его своему младшему брату, путь он путешествует с ним по миру. Я хотел купить серо-голубой цилиндр и трость в лондонском „Локе“, и сейчас завещаю их среднему брату, пусть он станет настоящим джентльменом. А еще я хотел купить табакерку с нюхательным табаком: ее я оставляю дедушке. Вот теперь все. Ах да, мой серый в яблоках конь, моя единственная материальная собственность. Конь убежал незадолго до того, как меня призвали. Если он не найдется, то я завещаю его церкви, а если найдется, то пусть принадлежит моему племяннику Станиславу».
