Захар Прилепин - Восьмерка
— А она? — спросил Ромало, косо вмазав последний аккорд бравурного этюда.
— Она ж должна была мимо вас пройти! — удивился Гуцал. — Эта палестинка порубила их толпу своей яркой и острой дамской сумочкой и раздраженно уехала вниз. Я подумал, что искать защиты у этого типа — и у его передвижных богов! — здесь Гуцал ткнул пальцем в него.
В ответ он косо улыбнулся.
Ни он, ни Ромало не заметили, как выходила из отеля эта палестинка.
Дары дьюти-фри пошли легко и сладостно, они слегка спели и немного станцевали.
Ресепшен безучастно смотрел куда-то вдаль, будто не видя их ненавязчивого скотства.
Спустя время откуда-то появилась палестинка. От нее веяло острым вкусом духов и слабой, но отчего-то совсем незнакомой ему смесью женского пота и возбужденья.
Палестинка подошла к ним с еще невнятным и вместе с тем твердым намерением.
Ромало сделал лирику, неряшливо пересыпая свои маленькие пальцы с черных клавиш на белые.
Миновав распахнувшего руки Гуцала, палестинка уверенно встала рядом с ним, грудь к груди.
— Ждала меня? — процитировал он сам себя, кривя нарочито пьяную улыбку и делая малый шаг назад.
«Если сделать в глине слепки ее грудей, — подумал он мимолетно, — в эти слепки точно можно будет влить литра полтора жидкости. Скажем, вина или козьего молока…»
— Ждала, — ответила она внятно, оставаясь на месте. — И всегда буду ждать.
Он кивнул головой, скосив глаза в сторону. За свои слова надо было отвечать, а он не умел.
— Будем танцевать сейчас? — предложила она, снова сделав шаг к нему, и сразу положила руку ему на бедро.
— Нет, — сказал он. — Не надо, — чувствуя ноздрями что-то острое и очень терпкое.
Она, показалось ему, даже не обиделась. Взяла себе чужой пластиковый стаканчик и отпила. Твердо шевельнулся ее кадык. Он никогда до сих пор не замечал у женщин кадыка.
Спев еще про птицу, ветку и туман, все они пошли к лифту. В холле больше никого не было, только усталый администратор.
Лифт открылся — и в зеркале лифта они увидели себя и пустой холл за спиной.
Ромало, хоть и был все это время за инструментом, внезапно оказался самым пьяным. Похоже, он играл так, как ведут самолет навылет простреленные пилоты, стремящиеся спасти тех, кто на борту.
В лифте Ромало спал, прислонившись спиной к зеркалу.
С одной стороны зеркала отражался розовый, как яблоко, Гуцал, а с другой они — его бритое темя и ее белый подбородок, длинные скулы, грудь, слишком много груди.
— Какая цифра на твоей двери нарисована? — спросил он просто так — видимо, чтобы хоть как-то доиграть то, во что играть вообще не собирался.
— Зачем тебе? — спросила она строго — и опять каким-то невыносимо странным голосом.
— Ну? — повторил он.
Она твердо, как на уроке, назвала цифру.
Он секунду подумал и вдруг понял, что ее номер располагается прямо под его — этажом ниже.
Они довели Ромало и оставили его спать, а потом поднялись с Гуцалом в его номер. У них было дело — в бутылке из дьюти-фри еще плескался напиток неестественного цвета.
«В такой жидкости наверняка гибнут любые земноводные существа», — думал он, отпивая.
Гуцул все посматривал на свои двери, будто пытаясь видеть сквозь них.
Где-то там, через коридор, развешивала белую рубашку и крепкую юбку палестинка.
Он все заливал в себя жидкость и одновременно курил — иногда путаясь и затягиваясь из стакана, а потом отпивая из сигареты.
В коридоре раздался легкий взволнованный говор, а потом твердый стук о дерево.
Гуцал не выдержал и быстро прошел к двери, припал к глазку.
— Темнокожие стучат к ней, — сообщил он, то ли смеясь, то ли задыхаясь. — Эти самые, из холла…
Он и сам слышал, как стучат. Стучали настойчиво. Но все равно переспросил:
— Негры?
— Слушай… — негромко задумался вслух Гуцал, не отрываясь от глазка, — … а черт их разберет. Они вроде бедуинов, больше похожи на местных азиатов, чем на совсем уж африканцев. С другой стороны, им тоже не понять, какая разница между мной, кавказцем, молдаванским Ромало и тобой, черноземным пастухом.
Он, черноземный пастух, сидел за столиком ровно напротив дверей и пас недопитую бутыль.
— Слушай, она, наверное, думает, что это ты стучишь, — вдруг трезвым голосом сообщил Гуцал, обернувшись.
Гуцал со злобой начал крутить дверной замок, забыв, в какую сторону он открывается. Когда, наконец, вскрыл и сразу вытолкнул настежь дверь, оба они увидели, как палестинка, голоногая и босая, с распущенными мокрыми волосами, замотанная полотенцем, стоит ровно напротив — у раскрытого ею входа в свой номер.
По обе стороны от входа, обратившись к палестинке лицами, перетаптывались то ли трое, то ли четверо этих самых темнокожих победителей, в бутсах, флагах, шортах и с бутылями лимонада в сильных руках.
Полотенца палестинке едва хватало снизу, чтобы спрятать бедра, и сверху, чтоб скрыть соски. Груди ее действительно были объемны и неестественно остры.
Показалось, что палестинка сделала шаг назад, сначала, кажется, чуть напугавшись гостей, но потом вдруг увидела его в комнате напротив — скучного и вялого, сидящего за столом с полной пепельницей.
Она что-то спросила у него прямым и долгим взглядом, но он не догадался. Не переспросил и не ответил.
— Вы ко мне? — спросила тогда белозубая и языкастая у своих бурных и возбужденных гостей.
Они радостно согласились и тут же вошли к ней.
Он вернулся в свой номер через полчаса, все искурив и выпив.
В комнате этажом ниже слышалось то бурное ликованье, то редкие вскрики.
Играющим там были не нужны болельщики.
Он и не болел ни за кого. Спал себе.
Лес
Фамилия друга была Корин. Он был низкорослым, носил черную, как у горца, бороду, говорил веселые вещи резким и хриплым голосом, напоминал грифа, который пришел что-нибудь клюнуть.
У него на ногах росли страшные вены, будто их сначала порвали, а потом вместо того, чтоб сшить, повязали узлами. Узлы от постоянного пьянства набухли.
Я чуть-чуть брезговал и отворачивался, но он все носил туда-сюда предо мной эти узлы купаться и еще подолгу не заходил в воду. Стоял по колено в реке, сутуля белые плечи, время от времени поворачиваясь к нам и что-то громко произнося.
Рыбы от его голоса вздрагивали и уходили в тень.
Я слов не разбирал вовсе и только смотрел на рот в бороде.
Отец мой слова понимал, но не отвечал. Иногда кивал, чаще закуривал — закуривать было одним из привычных ему способов ответа. Он изредка мог закурить, устало не соглашаясь, но чаще закуривал, спокойно принимая сказанное собеседником.
