Ирина Муравьева - Веселые ребята
Написав письмо товарищу Гамалю и поставив своей целью стать секретарем школьной комсомольской организации, он разом отодвинулся от матери и бабушки Лежневой. Он не спрашивал, куда и зачем уезжает мать, почему она ходит такая расстроенная, почему в той комнате, где спят мать и бабушка Лежнева и стоит старый буфет с дребезжащей посудой, часто горит лампочка посреди ночи? Ничего он не знал и знать не хотел. Горит и горит. Уезжаешь и уезжай.
Катерина Константиновна уезжала, конечно, в одно только место на земле, а именно туда, где жил и работал священником отец Валентин Микитин.
На следующий день после получения безумного письма от любовника Катерина Константиновна — в теплом уже пальто и вязаном шарфе на своих коротко остриженных волосах — прибыла в деревню Братовщину на последнем вечернем автобусе. Подойдя к двери и уже собираясь изо всех сил по своей решительной всегдашней привычке в нее постучаться, она замерла, услышав громкий голос отца Валентина, причитающего из глубины дома:
«Господи, Боже спасения моего! Во дни воззвах и в нощи пред Тобою. Исполнися зол душа моя, и живот мой аду приближися. Да внидеть пред Тя молитва моя, приклони ухо Твое к молению моему! Благослови душе моя Господа и вся внутренняя моя святое имя Его! Не остави мене, Господи Боже мой, не отступи от мене! Воими в помощь мою, Господи спасения моего!»
Катерина Константиновна осторожно толкнула незапертую дверь и вошла. Страшную и странную картину увидела она перед собою: на полу перед иконами распростерт был босой, с огромными несвежими пятками в разные стороны, в измятом подризнике на голом, судя по всему, теле отец Валентин, который изо всех сил прижимал к половице растрепанную, поседевшую (неожиданно для Катерины Константиновны) породистую голову и громко плакал, произнося молитвенные свои воззвания, а рядом, в двух шагах от него, стоял обшарпанный эмалированный тазик, на дне которого была размазана густая красная жидкость, очень похожая на кровь.
— Что ты… — непослушными губами вскрикнула Катерина Константиновна, — что с тобой!
Отец Валентин оборотил на нее с полу мокрое от слез и дрожащее лицо. Глаза его просияли немыслимым каким-то восторгом при виде Катерины Константиновны, и он широко и размашисто перекрестился.
— Пришла все-таки, — просипел он и тяжело поднялся, — услышаны молитвы мои…
— Что это? — расширенными глазами Катерина Константиновна показала на эмалированный тазик. — Откуда это здесь?
— Кровь моя, — с готовностью ответил отец Валентин. — Кровь моя, Катюша. Думал помочиться, а глянул, и кровь пошла. Плоть моя крайняя, Катя, болезнью исходит, а приемлю я, приемлю наказанье мое! Помнишь, как сказано: «Да молчит всяка плоть человеча и ничтоже земное в себе да помышляет!» Прости меня, Катя!
Он протянул вперед правую руку, словно бы желая прижать к себе ею Катерину Константиновну, но в последний момент опомнился и торопливо перекрестил ее.
— Ты у доктора-то был? — глухо спросила Катерина Константиновна.
— Обойми меня, — сурово попросил отец Валентин, — ибо я тебе, Катя, более не опасен.
— Да и не был ты мне опасен, — через силу усмехнулась Катерина Константиновна и обняла его.
«Похудел! — сверкнуло у нее в голове. — Очень похудел!»
— Я, Катя, похудел сильно, — пробормотал отец Валентин, — а есть ничего не хочу. Тошнит от еды.
— Дай я пойду приготовлю, — простонала Катерина Константиновна, со страхом ощупывая его вдруг ставшие костлявыми плечи, — клюква-то осталась с лета? Дай хоть кисель сварю. Будешь пить… кисленькое…
— Пора, пора, — забормотал отец Валентин, — пора мне, милая моя, кисленькое пить. А то я все больше по сладкому. По сладкому да по сдобному. А ведь сказано: «И нашел я, что горче смерти женщина, потому что она — сеть, и сердце ее — силки, руки ее — оковы, добрый пред Богом спасется от нее, а грешник уловлен будет ею…» Уловлен я был, Катя…
Он положил руку на ее грудь и слегка сжал ее. Катерина Константиновна так и замерла.
— Да, уловлен, — шепотом, со страхом повторил он, — а с меня, Катя, глаз не спускали. Оттуда-то все ведь видно, не спрячешься. Потому и болезнь у меня такая… Нижнего, так сказать, этажа… — Он вдруг засмеялся на секунду своим прежним рассыпчатым смехом и тут же оборвал его. — Придешь в больницу, а тебе там не сердце, Катюня, слушают, а сразу просят штаны снимать… Вот какая болезнь…
— Что ты говоришь, — спокойно сказала она, — да у кого ее нет, этой твоей болезни! У каждого второго мужчины! Вылечат!
— Ну, это положим, — пробормотал отец Валентин.
Неистовая радость сверкнула было в его лице, пропорола его, как бритвой, и тут же исчезла.
— Катя! — воскликнул он вдруг. — А почему ты мне не родила никого?
Катерина Константиновна тихо ахнула.
— Вот, вот, вот! — У отца Валентина затряслись руки. — И оправдан был бы грех наш! И прощен он был бы! И Господом был бы прощен! Катя! И была бы ты матерью сына моего! И прощался бы я с тобой сейчас не как с сосудом греха, а как с матерью детей моих! И великая это разница, Катя! Величайшая! Ибо сказано в Писании: «Таков путь и жены прелюбодейной, поела и обтерла рот свой и говорит я ничего худого не сделала…»
— А я, Валя, — тихо сказала Катерина Константиновна, — я ничего худого и не сделала… Что ж тут худого, когда я с тобой по любви и вся жизнь моя только любовью и была?
— Не любовью! — судорожно скривился он, и опять радость пробежала по его лицу, словно Катерина Константиновна по второму разу произнесла что-то, что предлагало надежду, которую отец Валентин себе не позволял.
— А чем же? — тихо спросила Катерина Константиновна.
— Как чем? Сказано же Апостолом: «…плотские помышления суть вражда против Бога, ибо закону Божию не покоряются, да и не могут…»
— Ой, милый, — тяжело и глубоко вздохнула Катерина Константиновна, — Апостолом-то сказано, да кто же в силах так прожить? Кто без плотских помышлений, тот и не человек, кто плотской любви не изведал, тот и никакой любви не изведал, вот что я тебе скажу! И не мучайся! И не вини себя, и меня не вини! Обернись-ка, обернись, я тебе говорю!
Катерина Константиновна с силой развернула ослабевшего отца Валентина к узенькому и мутному зеркалу, мерцающему в простенке его простого жилища.
— Смотри! — приказала она.
Зеркало испуганно отразило бледного, всклоченного старика в странном одеянии, с полными ужаса глазами, и немолодую измученную женщину в сбившемся на спину вязаном шарфе, которая крепко держала его под руку. Вид у обоих был такой, словно они собираются в дальнюю дорогу, где ждет их то ли сума, как говорится в пословице, то ли тюрьма, но что-то уж очень нерадостное.
