Александр Терехов - Каменный мост
– Приехать? Я и собиралась приехать, но только после экзаменов, – немного удивилась англичанка.
Дочь устала, не знала, что говорить дальше, послушала и спросила в самом конце: не кажется ли тебе, что нам сейчас лучше быть всем вместе?
Англичанка недоуменно помолчала и без спешки взялась укладывать чемодан.
И Уманский (повторяя судьбу Трояновского) открыл чемодан, как собственный гроб, тронутый за плечо всегда ожидаемой и всегда внезапной телеграммой. Карьера не вышла, его пригласили в путешествие к сердцу земли с выходом в игольное ушко или крематорную трубу, и он ощупывал свою шкуру, как бы спасти, до последней шерстинки: позорный тесть – приказчик магазина готового платья, 1925 год – неуплаченные членские взносы, рекомендация в партию врага народа Старка, австрийское подполье, несмываемое – «сменил тов. Мих. Кольцова на должности», и то, что несомненно собираются указать в графе «причина смерти» – учитель, друг М.М.Литвинов. Ему казалось – вот и началось.
А началось раньше – близнец Кольцов (их путали) исчез для Уманского не бесследно. Лучшее императорское перо декабрьским вечером позвали под землю неприметные люди (брат приглашал к себе на чай с пирожными, но Кольцов побежал бульварами в ночной рабочий кабинет, оставив за спиной рукоплескания ЦДЛа: император попросил доложить писателям… и он – блестяще!.. И теперь – последнее время обносили чашей и что-то такое порывами он чуял – его не тронут!). Пять месяцев его били, пока Кольцов, как сотни тысяч до него, не признал все и, как забитое в кровь парнокопытное, направляемое пом. нач. следственной части НКВД капитаном госбезопасности Шварцманом, потянул по рельсам вагонетку к бездне; ему подкладывали в вагонетку новые костяки, про запас, еще гуляющих и пьющих на поверхности людей, литвиновских птенцов – и он повез всех, послушно прибавляя шаг.
«В 1932 году я сблизился с РАДЕКОМ, ШТЕЙНОМ, УМАНСКИМ И ГНЕДИНЫМ», и оказалось, что эта группа «энтузиастов советско-германской дружбы» «накопила важные связи с немцами» (Кольцову наступили на пальцы) – так и случилась «преступная шпионская связь, в которую я втянулся…».
«При некоторых разговорах на квартире УМАНСКОГО присутствовал американец – журналист ЛУИ ФИШЕР, близкий друг УМАНСКОГО, имел на УМАНСКОГО огромное влияние и общался с ним свысока. УМАНСКИЙ подчинялся его мнениям по всем политическим вопросам и не скрывал от него ничего…».
«Я (Кольцова ударили под дых), прямо говоря, был завербован РАДЕКОМ и передавал с 1932 по 1934 год шпионскую информацию при участии и содействии УМАНСКОГО…».
Нельзя сказать про Кольцова (как и про других), что его застали врасплох – железные люди знали, чего от них ждут. Нелегальная комиссия Политкомиссии Политсекретариата Исполнительного Комитета Коммунистического Интернационала напечатала секретный свод правил «Как коммунист должен держать себя перед следствием и судом», где следовало пролистать спасительную четвертую страницу («Некоторые арестованные коммунисты считают, что лучше на следствии дать какие-нибудь показания и потом на суде от них отказаться. Такой взгляд совершенно ошибочен и очень вреден»), чтобы навсегда остановиться на странице восьмой: «…Арестованный коммунист, обдумывая свой образ действий, должен прежде всего исходить из интересов партии и лишь потом строить планы, как легче ему отделаться от предъявленных следствием обвинений…».
Следователь Шварцман поднялся с табурета, отмерил шагами яму и выдал Кольцову лопату: «Заговорщицкая организация в Наркоминделе ставила своей задачей добиться сдвигов вправо… В ней состояли ЛИТВИНОВ, СУРИЦ, ПОТЕМКИН, МАЙСКИЙ, ШТЕЙН, УМАНСКИЙ…». Луи Фишер «состоял посредником при Литвинове», «подчинил себе УМАНСКОГО, давал указания в беспрекословной форме…».
Когда ему показывали кого, КОЛЬЦОВ каждому придумывал вину, шил, как платье из своего материала, но – по фигуре, сочинял, но – правду. Разговор шел о настоящих, живых пока людях с работающей кровеносной системой, и он для правдоподобия рвал мясо из них, созидая вину на болотистой местности: молчал-молчал, но мог бы подумать – если бы подумал, думал бы так – думал именно так – давал понять – однажды проговорился – прямо сказал – постоянно говорил – желал = умышлял на императора. Для каждого правда пряталась лишь за одним делением этого спидометра (между крайними делениями от «молчал» до «умышлял»), но за каким? На что-то ведь он опирался! писатель же! что-то вдохновляло его! Задушевные беседы с друзьями, ночные, внезапные признания – до слез, наблюдения за дорогими людьми… и, выходит, Кольцов говорил про друзей только правду: «УМАНСКИЙ высказывал резкое недовольство и возводил клевету на политику ЦК партии… Он говорил, что более тесные связи с буржуазными государствами повлияют на внутренний уклад Советского Союза, будут способствовать изменению жизни…»; «ЛИТВИНОВ сказал, что новая Конституция в корне изменит политическую обстановку в стране… Наркомы и целые составы правительства будут ниспровергаться и вновь предлагаться с парламентской трибуны. С этой же трибуны мы с вами будем добиваться настоящей свободы…».
Предполагал ли Кольцов, что, показав в выпускном сочинении своих добрых знакомых с неожиданной стороны, сделает их мертвыми?
Готовился ли он беспокойными ночами к очным ставкам с ошарашенными, пахнущими домашними перинами друзьями, осаленными им, словно в детской игре «Чай-чай! Выручай!», – он сидел напротив неузнаваемым человеком с нереагирующими зрачками («Не Кольцов, совершенно другой человек, старик», как вспоминал увидевший, но вернувшийся на поверхность).
В двухстах метрах от кольцовских нар во внутренней тюрьме НКВД спал на кровати гостиницы «Москва» его друг, отозванный из США Костя – ему еще только предстояло сделаться таким, чтоб никто его не узнавал. Днями он сидел в наркоматовских кабинетах, исчерпывающе полно отвечая на: «Ну, и как там у нас в Америке?», но на самом деле пытаясь сказать одно: я не с Литвиновым, я с вами, я помогу, если надо топить, желаю иметь возможность доказать свою преданность императору и новому наркому – Молотову В.М.
Татьяна Л и т в и н о в а, Брайтон, Англия: – С маршалами Ворошиловым и Буденным мы дружили домами с тех пор, как попали в золотую клетку – в двести семей, обеспеченных полностью государством. Дружба заключалась во встречах за столом и жратве. Ворошилов ворчал: нет бильярда. Художники, с которыми я встречалась, считали Ворошилова гадом. Максим Максимович считал его обаятельным, добродушным сельским слесарем. А Буденный побаивался отца.
Я помню, мне пятнадцать лет, нужно в Москву. Буденный взялся меня подвезти на своем автомобиле, гладил мне руки: у тебя нет лошадки – я тебе подарю! Когда отвернулся и посмотрел в окно, я погладила его знаменитый ус. Он сделал вид, что не заметил.
