Майкл ОДвайер - Утопая в беспредельном депрессняке
Может, дело было в том, что я был старше на три месяца? Или в том, что Винсент и Хелена уделяли мне столько внимания после гибели моих родителей? Я знал, что он убил трех человек, — может быть, он не мог мне этого простить? Может, он считал меня безгрешным ангелом, которого надо было совратить во что бы то ни стало? Но разве он не знал, что мои родители погибли из-за меня? Или он злился потому, что я не рассказал ему о шантаже? Или потому, что я был похож на него?
Может быть, и правда именно в этом была причина? В том, что я был похож на него?
Не исключено, что он мне даже нравился.
Возможно ли, что в глубине души я испытывал симпатию к нему?
А что, если это правда?
Ух ты, это было любопытно. Только представить, что бессознательно он мне нравился. Может быть, во мне была какая-то слабость, неизвестная мне самому, заставлявшая меня закрывать глаза на то, что я не хотел о себе знать? Разве я не пытался мысленно поставить себя на его место, понять, что значит быть таким, как он, делать то, что делал он, чувствовать то же, что он, смотреть на мир его глазами — короче, быть им? И разве это не вызывало у меня отвращения — и не потому, что я воображал, какое удовольствие он получает, причиняя другим боль, а потому, что, мне казалось, я тоже начинаю получать удовольствие, воображая себя на его месте. Мне казалось, я испытываю возбуждение от боли, чувствую вкус страха и прилив адреналина, вызванный сознанием открывшейся бездны греха.
Я заново прокрутил на большом экране в своей голове гибель моих родителей, постаравшись взглянуть на это так, как смотрел бы Бобби. Я был виноват в их смерти и заслужил все, что за этим последовало. Что было бы со мной, если бы они остались жить? Встретил бы я Сьюзен? Был бы я так же счастлив, как был счастлив без них? Почему я вылез из машины той ночью? Я ведь знал, что это неразумно и опасно и что кто-нибудь пострадает из-за этого, разве нет? Должен был знать. А с Викторией и Стивом? Разве не я стал причиной их смерти, внезапно, ни с того ни с сего закричав во все горло?
Это означало, что разница между мной и Бобби только в том, что он поступал сознательно, а я нет. Я действовал спонтанно и глупо, а Бобби взвешенно. Мои желания исполнялись почти независимо от моего сознания. А Бобби свои желания знал, он планировал и осуществлял все таким образом, чтобы получить максимальное удовлетворение. А я пренебрегал этим. Я не получал этого удовлетворения, недооценивал то, что было его самым главным секретом.
Он получал радость, причиняя другим смерть. Он был… счастлив.
Я посмотрел на Бобби, спящего в своей постели.
Глядя на него, я снова и снова обдумывал все это. Он, несомненно, ненавидел меня, это было ясно. Смотрел на меня свысока, презирал меня, потому что я не знал того, что знал он. Потому что я боялся этого знания. Потому что я был слаб. Случалось, что я плакал. Я хотел нравиться людям. Я чувствовал, как он ненавидит мою слабость. Я чувствовал, что даже во сне, пренебрежительно повернувшись ко мне спиной, он смеется надо мной. Я отчаянно хотел доказать ему свою состоятельность, хотя и не мог понять, зачем мне это нужно. У меня ум за разум заходил, я ощущал в голове какую-то пугающую легкость от этих мыслей. Я был опьянен самоанализом.
И пивом.
Я заснул.
3 сентября 1987 года
«Ъ», «Ы», «Ь» — Ы-ы-ы
Было четыре часа утра. Самое время пописать.
В ванной я попытался покончить с собой.
Мне это не удалось — точнее, я испугался. Вид бритвенного лезвия отталкивал меня. Каким бы острым оно ни было, как бы ни была близка температура воды к температуре моего тела, боль все равно будет ощущаться. Надо нанести длинные и глубокие зигзагообразные порезы на руке от запястья до локтя — если хочешь сделать это всерьез.
В шесть часов я попытался вторично.
Надо действовать быстро. Не задумываясь. Руку под воду. Секунду или две выждать. Затем сделать разрез. На руке взбухает алая полоска вдоль аккуратно разрезанной кожи. Она расползается, окрашивая прозрачную воду. Боль. Нет никакой боли. Шок притупил ощущение, которое, как я думал, заставит позвать на помощь.
Всего несколько минут.
И ничто не будет иметь значения.
Я ни в чем больше не буду виноват.
Не будет никаких слабостей.
Я больше никому не причиню вреда.
Стану свободен.
Бобби сам вопил как резаный, когда увидел меня.
Поднял на ноги весь дом.
Откуда он узнал?
Чтоб ему пусто было!
— Нет, ты не умрешь, Алекс. Ты не проведешь меня. Тебе не удастся испортить мне удовольствие. Я не позволю.
У меня не было сил сопротивляться ему. Я молча смотрел, как он оборачивает полотенце вокруг моего запястья. Я не мешал ему накладывать самодельный жгут из шнурка от ботинок. Он высоко задрал мою руку, а я прислонился спиной к холодной кафельной стенке.
Я слышал, как он зовет на помощь, и тихо мычал: «Ы-ы-ы… Ы-ы-ы…»
Когда в ванной появились Винсент и Хелена, я потерял сознание.
Октябрь 1987 года
«Э», «Ю»(И)«Я» — Я это я
Зачем я это сделал? Это было mак глупо. Даже не смог довести дело до конца. Мне помешали. Нельзя допускать, чтобы тебе мешали. Бобби не допустил бы. А может быть, я хотел, чтобы мне помешали? Черт! Все так запутано. Почему я это сделал? Может, потому, что напился? Наверное. Не знаю. Алкоголь снимает запреты и позволяет тебе сделать то, что ты в глубине души хотел сделать. Да, это верно, я читал об этом где-то. Какая-то часть моего сознания хотела это сделать. Я совершил это чисто автоматически, без всякого плана. Просто совершил, не задумываясь о том, что должно произойти. А может быть, я знал, что произойдет? Надеялся, что кто-нибудь остановит меня. Хотел, чтобы кто-нибудь меня спас. Мою жизнь надо было спасти. От кого? От чего? От Бобби? От меня самого? Я знаю, от чего. От этой жуткой какофонии беспредельного депрессняка, вот от чего. Я не знал, кто я такой, что мне нужно, чего я хочу, кем я должен стать, кем я хочу стать, что для этого нужно и что все это значит. Я хотел, чтобы кто-нибудь сказал мне, как поступить, ответил бы на все вопросы, да и сами вопросы объяснил бы. Л я бы сказал: «Да, это я. Это то, чем я являюсь, что я делаю. Вот откуда я родом, вот что сделало меня тем, кто я есть». Но мне не суждено было стать самим собой. Если бы Виски и Элизабет были живы, все было бы по-другому. Я стал бы кем-нибудь другим. Я не хотел их терять. Я не хотел быть причиной их гибели. Я хотел, чтобы мне дали вторую попытку. Я хотел, чтобы мама с папой вернулись, чтобы они были со мной, заботились обо мне и сказали бы, что все кончится благополучно. Но ничто никогда не кончается. Так говорил Виски. Ничто в мире не кончается, все только меняется. Но мне вовсе не надо было, чтобы что-нибудь менялось, мне правилось все так, как есть. Я не люблю перемен Как можно понять, где ты находишься, если все непрерывно меняется? Я хотел, чтобы все оставалось по-прежнему, но не мог этого сделать. Не мог остановить этот бесконечный процесс перемен, даже перечеркнув собственную жизнь бритвенным лезвием! В том-то и была проблема— ест бы даже я остановил свою жизнь, все остальное продолжало бы меняться. Всегда есть слишком много переменных величин, неизвестных величин, неоконченных историй, невыясненных вопросов, чтобы можно было прийти к определенному заключению. Я никогда не смогу это разрешить И никто не сможет. Я знал это, в тот момент, я слишком хорошо знал это. Я всегда знал это и не хотел этого знать. Мир будет существовать со мной, будет существовать и без меня. Мир будет вечно меняться. Когда-нибудь все истории так или иначе закончатся, не важно — мои или чужие, не важно, со мной или без меня. Всю свою жизнь я проведу, плывя по течению, наблюдая, как все меняется прямо на глазах, независимо от моего участия или желания, само по себе, как будто меня нет, как будто я сам не являюсь частью этого мира. Чтобы стать частью целого, надо быть причастным ему, надо что-нибудь делать.
Для этого я сам должен измениться.
Я снова угодил в больницу. Знакомые звуки, знакомые запахи, знакомая тоскливая зелень стен. Всю мою руку перекрещивали швы, как мостки через пересохшую речку. Снаружи рана заживала быстро, но в глубине ее не так легко было залечить.
Все были преисполнены желания помочь мне поправиться как можно скорее. От них некуда было деться. В больнице трудно было обороняться от армии доброжелателей, приходивших оказать мне поддержку.
Однако мне удалось сократить число посетителей до нескольких человек. Макмерфи не испытывала никакого сочувствия ко мне и к тому, что я сделал. Говорила, что это трусость. Объяснила, что каким бы храбрым я себя ни считал, когда порезал себе руку, более мужественным поступком было бы признать, что мне нужна помощь, чтобы справиться с тем, что побудило меня пойти на этот дурацкий шаг. По ее мнению, все, чего я на самом деле хотел, — это внимания и сочувствия. И она с радостью уделит мне то внимание, какого я заслуживаю, но ни капли сочувствия я от нее не дождусь.
