Марио Льоса - Тетради дона Ригоберто
Влюбленные долго молчали, не разжимая объятий. Донья Лукреция лежала так тихо, что дону Ригоберто показалось, будто она заснула. Но глаза женщины были открыты.
– Я всегда знал, что мы будем вместе, – прошептал он ей на ушко. – Я хотел примирения, искал его много месяцев. Но не знал, с чего начать. И тогда ко мне стали приходить твои письма. Я разгадал твой замысел, любовь моя. Ты лучше меня.
Женщина ощутимо напряглась, но через мгновение снова расслабилась.
– Это была гениальная идея, с письмами, – продолжал дон Ригоберто. – С анонимками, я хочу сказать. Барочная загадка, блестящая стратегия. Сочинить, будто я посылаю тебе письма без подписи, чтобы у тебя появился предлог мне писать. Ты не устаешь удивлять меня, Лукреция. Я привык считать, что знаю тебя, но нет. Я и представить себе не мог, что в твоей головке могут созреть такие головоломки, такие ребусы. И ведь ты добилась своего, не так ли? К счастью для меня.
Вновь наступило молчание, дон Ригоберто чувствовал, как бьется сердце его жены, то контрапунктом, то в унисон с его собственным.
– Мне хотелось бы отправиться с тобой в путешествие, – мечтательно произнес он некоторое время спустя, чувствуя, что его начинает клонить в сон. – Далеко-далеко, в какое-нибудь экзотическое место. Где нас никто не будет знать и мы тоже никого знать не будем. Например, в Исландию. Скажем, в конце года. Я могу взять отпуск на неделю или даже на десять дней. Как тебе?
– Давай лучше съездим в Вену, – предложила она слегка заплетающимся то ли от приближающегося сна, то ли от лени, одолевавшей ее после занятий любовью, языком. – Посмотрим картины Эгона Шиле и места, где он их писал. Все эти месяцы я только и слышала, что о его жизни, полотнах и рисунках. В конце концов меня стало разбирать любопытство. Разве тебе не кажется странным, что Фончито помешался на этом художнике? Насколько я знаю, тебе Шиле никогда особо не нравился. Так откуда это увлечение?
Дон Ригоберто пожал плечами. Он понятия не имел, где искать корни помешательства своего сына.
– Решено, в декабре едем в Вену, – заключил дон Ригоберто. – Смотреть картины Шиле и слушать Моцарта. Он действительно никогда мне не нравился; но, возможно, настала пора поменять пристрастия. Если этот художник нравится тебе, он и мне должен нравиться. Не знаю, что нашел в нем Фончито. Ты совсем засыпаешь? А я тебе мешаю своей болтовней. Спокойной ночи, любимая.
– Спокойной ночи, – пробормотала донья Лукреция.
Дон Ригоберто подвинулся и согнул ноги, чтобы жена оказалась как бы сидящей у него на коленях, а донья Лукреция повернулась на бок, прижавшись спиной к его груди. В такой позе они засыпали все десять лет до разрыва. И вернулись к ней позавчера. Одной рукой дон Ригоберто обхватил плечо Лукреции, накрыв ладонью ее грудь, а другой обнял за талию.
Кошки, наверно, слюбились или завершили схватку и примолкли. Последний автомобильный гудок вместе с тарахтением мотора давно растворился в тишине. Пригревшемуся рядом с теплой женой дону Ригоберто казалось, что он, повинуясь сладостной инерции, скользит в спокойных и ласковых водах, а может быть, летит в космосе, навстречу льдистому сиянию звезд. Сколько дней, сколько часов еще продлится это ощущение безмятежного покоя, полной, нерушимой гармонии? Словно отвечая его мыслям, донья Лукреция произнесла:
– Сколько моих писем ты получил, Ригоберто?
– Десять, – ответил он, слегка запнувшись. – Я думал, ты спишь. А почему ты спрашиваешь?
– Я тоже получила от тебя десять анонимок, – ответила она, не двигаясь. – Я бы назвала это любовью к симметрии.
Теперь насторожился дон Ригоберто.
– Десять анонимок от меня? Я не написал тебе ни одного письма. Ни с подписью, ни без подписи.
– Конечно, – произнесла женщина, глубоко вздохнув. – Ты и сейчас ничего не знаешь. До сих пор бродишь в потемках. Ну хоть немножко начинаешь понимать? Я тоже не отправляла тебе анонимок. Всего одно письмо. Но то самое, одно-единственное и вправду написанное мной, я так и не отправила.
Они пролежали молча, не шелохнувшись, две, три, пять секунд. И хотя тишину нарушал лишь рокот волн, дону Ригоберто казалось, что под окнами вновь собираются разъяренные коты и истомленные страстью кошки.
– Ты ведь не шутишь? – выговорил он, отлично зная, что донья Лукреция говорила очень серьезно.
Она не ответила. В спальне снова воцарилась тишина. Каким коротким, каким непрочным оказалось их ослепительное счастье. Добро пожаловать в реальность, Ригоберто, суровую и жестокую.
– Если ты, как и я, больше не хочешь спать, – предложил он наконец, – вместо того чтобы считать овец, давай попробуем во всем разобраться. Лучше покончить с этим прямо сейчас. Если ты не против, конечно. Если предпочитаешь забыть об этих анонимках, давай забудем. И больше никогда не станем о них говорить.
– Ты ведь и сам прекрасно знаешь, Ригоберто, что забыть не получится, – устало возразила женщина. – Нужно разобраться во всем раз и навсегда.
– Отлично, – согласился он, приподнимаясь. – Давай их прочтем.
В доме было прохладно, и, прежде чем перебраться в кабинет, они накинули халаты. Донья Лукреция захватила термос с горячим лимонадом, приготовленным на случай простуды. Перед тем как приступить к чтению, сделали пару глотков из одного стакана. Дон Ригоберто хранил письма в последней из тетрадей, заложив ими чистую страницу; донья Лукреция, перевязав свои послания лиловой лентой, носила их в дамской сумочке. Конверты и бумага оказались совершенно одинаковыми – такие продавались за четыре реала в китайских лавках. Однако почерк был разный. Единственного письма, в действительности написанного доньей Лукрецией, среди анонимок не оказалось.
– Это мой почерк, – пробормотал дон Ригоберто, придя в крайнее изумление. Он скрупулезно изучил первое письмо, сосредоточившись на каллиграфии и почти игнорируя его содержание. – Хотя, сказать по правде, почерк у меня самый заурядный. Его кто угодно скопирует.
– Особенно подросток, увлеченный живописью, юный художник, – заключила донья Лукреция, помахивая письмами, якобы написанными ее рукой. – Это как раз не мой почерк. Потому я и не решилась отправить тебе письмо, которое действительно написала. Чтобы ты не смог сравнить его с другими и разоблачить меня.
– Немного похоже, – возразил дон Ригоберто; он разглядывал анонимки под лупой, как филателист – редкую марку. – В обоих случаях буквы закругленные, старательно прорисованные. Почерк женщины, окончившей школу при монастыре, например, Софианум.
– Разве ты не узнал мой почерк?
– Я и не знал, – ответил он. Настал третий за эту ночь больших сюрпризов его черед удивляться. – Я только теперь это понял. Насколько я припоминаю, прежде ты не писала мне писем.
– Да и эти написаны не мной.
Еще целых полчаса они молча изучали анонимные послания. Супруги сидели рядышком на кожаном диване, заваленном подушками, под торшером с расписанным рисунками австралийских аборигенов абажуром. Света хватало обоим. Время от времени они прихлебывали лимонад. Порой у кого-то вырывался смешок, гневный возглас или печальный вздох, но другой ни о чем не спрашивал. Оба закончили читать одновременно и искоса поглядывали друг на друга, усталые, растерянные, нерешительные. С чего начать?
– Он проник сюда, – произнес наконец дон Ригоберто, обводя взглядом кабинет. – Рылся в моих вещах, читал записи. Все самое заветное, самое тайное – здесь, в моих тетрадях. В них то, чего даже ты не знаешь. Письма, которые я тебе якобы отправлял, действительно мои. Хоть и написаны не мной. Я готов поклясться, что каждая фраза в них украдена из моих тетрадей. Просто мозаика. Мысли, цитаты, шутки, игры, мои собственные и чужие слова, все вперемешку.
– Вот почему все эти игры, все эти приказания напоминали о тебе, – проговорила донья Лукреция. – Но в моих письмах нет ничего от меня.
– Я сходил с ума от тоски по тебе, мечтал получить от тебя весточку, – покаялся дон Ригоберто. – Потерпевшие кораблекрушение хватаются за что попало, тут уж не до тонкостей.
– Но все эти пошлости? Вся эта претенциозная чушь? Правда, напоминает Корин Тельядо [135]?
– Кое-что здесь и вправду из Корин Тельядо, – задумался дон Ригоберто. – Я пару раз находил в доме ее книжки. Я еще решил, что их читает кухарка. Теперь понятно, кому они принадлежали и на что сгодились.
– Я убью этого мальчишку! – воскликнула донья Лукреция. – Корин Тельядо! Честное слово, убью.
– Ты смеешься? – изумился дон Ригоберто. – Тебе это кажется забавным? По-твоему, мы должны похвалить его и поощрить?
Донья Лукреция смеялась долго, искренне, безмятежно.
– Откровенно говоря, Ригоберто, я не знаю, что и думать. Конечно, ничего смешного здесь нет. Но что же делать: плакать? Сердиться? Отлично, давай рассердимся, и что тогда? Что ты сделаешь с ним завтра утром? Отругаешь? Накажешь?
