Иосиф Гольман - Хранитель Реки
– Пенсию оформлять, покупки кое-какие сделать, – улыбнулся в ответ Бакенщик, пожимая протянутую крепкую ладонь: Митирев был хорошим человеком, и хотя особая дружба их не связывала, встретиться в большом городе было приятно.
– А чего такие кислые оба? – усмехнулся земляк.
– Домой хочется, – вдруг честно признался Бакенщик. – Что-то тревожно мне.
– Это потому что вы домоседы, – улыбнулся Митирев. – Наслаждайтесь свободой, пока дочка не подросла. Сколько ей уже, кстати?
– Шестой годок.
– Отличный возраст, – понимающе сказал Сергей Иванович. – Она еще целиком ваша. Потом будет сначала учеба, затем – работа, мальчики и собственные дети. А вы одни останетесь, как я теперь. Так что радуйтесь, пока она с вами.
Бакенщика опять что-то подстегнуло изнутри. Галина сжала его руку, и он справился.
– Кстати, если до завтра свои дела порешаете, могу вас с собой прихватить. Я на рыбзаводском катере. Он у восьмого причала.
– Вот это здорово! – теперь уже по-настоящему обрадовался Бакенщик.
Не только потому, что довезут его почти до дома: назавтра обещали сильный ветер, и «Ракеты» могли снять с линии. А катерок митиревский – очень даже мореходный, с большой килеватостью, этот дойдет. Да и шкипер Митирев, что называется, от бога.
Нет, определенно все складывается не так плохо, надо только взять себя в руки. И завтра, во второй половине дня они увидят, обнимут и поцелуют свою Надюшку. Свою ненаглядную.
На том и расстались. Митирев пошел по своим делам, а супруги направились по магазинам: нужны были новые брюки Бакенщику, пара платьев Галине и, конечно, множество обнов их единственной дочуре, любимой.
Семен Евсеевич Мильштейн находился в Москве. В своем огромном кабинете, выделенном благодарным хозяином ФПГ «Четверка» Агуреевым.
Мойша шикарный кабинет не любил, а секретаршу не эксплуатировал вовсе, доведя полным бездельем до полного отчаяния: честная девушка в итоге попросилась на другую работу. Приходил Семен Евсеевич в кабинет не часто. Как правило, тогда, когда нужно было не спеша что-то обдумать. Стены «Четверки» вообще его напрягали: он всегда помнил о других ее учредителях, ныне ушедших в иные измерения, и в том, что их нет среди живых, была, несомненно, и доля его, Мильштейна, вины. Мойша прекрасно понимал, что ему вряд ли когда-нибудь удастся избавиться от этого гнетущего чувства.
Впрочем, сегодня он уселся в свое огромное, из зеленой кожи кресло (тоже, кстати, личный подарок Агуреева) с твердым намерением разобраться в собственных непонятных (и неприятных!) внутренних ощущениях.
Причем вовсе не связанных с покойным Глебом Петровичем. Оборотень-чекист уже нашел вечный покой на одном из подмосковных кладбищ, а следственное дело по факту смерти было приостановлено за отсутствием данных. Нет, эта страница жизни Мойши была уже перевернута, и, скорее всего, навсегда.
Что же тогда волновало? Работы по «специальности», связанной с «Четверкой», не было и в ближайшее время не предвиделось. Береславский в ходе последних событий не пострадал. Велесова и уж тем более старуху Шипилову (проницательный Мильштейн и этого персонажа в конце концов вычислил) можно было не опасаться.
Тогда почему такое беспокойство?
Мойша и на кладбище уже сходил. Положил цветы у могилки Болховитинова, потом зашел к Равильке, тоже с цветами, лишь у оградки бывшей афганской медсестры, а позже – миноритарной владелицы «Четверки», не стал задерживаться. Не привык старый волк Мойша к затуманенному слезами взору.
Спокойнее после посещения кладбища не стало. Пожалуй, даже наоборот.
Даже сердце что-то защемило.
Мойша расслабил ворот рубашки, хотел нажать кнопку, вызвать секретаршу со стаканом воды, но вспомнил, что секретарши у него нет. Придется за водой сходить самому.
Еще через минуту он снова сидел в своем кресле, большими глотками поглощая вкусную, охлажденную офисным кулером воду.
То ли водичка помогла, то ли просто сказались долгие умственные усилия, но Мильштейн причину тревоги наконец осознал.
То, что недавно случилось во Франции, когда мог погибнуть еще один – пусть не друг, но близкий человек, – ложилось в ряд к прежним страшным событиям. То есть опять недоглядел Мойша. И главное – нет у него, Мильштейна, ощущения законченности эпизода.
Вот оно что.
С Глебом Петровичем – есть. Он уже даже перестал его ненавидеть, с миром упокой. А с Береславским – нет. И дело, пожалуй, не в Велесове, хотя его внезапное исчезновение – тоже не лучший показатель эффективности работы Мойши. Тогда в чем?
А вот на этот вопрос ответа не имелось.
Хотя решение уже было принято. Нужно подстраховать толстяка, даже если не понятен смысл грозящей ему опасности.
Сразу стало спокойнее.
Мильштейн набрал номер сотового телефона Ефима. Металлический голос объяснил, что абонент находится в недоступном месте. Тогда Мойша перезвонил Агурееву. Тот сообщил, что тоже пытался связаться с шустрым профессором, и с тем же результатом. Мильштейн разыскал телефон Наташи, супруги рекламного профессора, и позвонил ей. Из ее рассказа понял, что толстяк снова упилил на своем японском «уазике» куда-то в тьмутаракань.
Это определенно было нехорошо.
Тщательно записав название прионежской деревни, Семен Евсеевич быстро собрал необходимые вещи: документы, особо точный GPS-навигатор, швейцарский мощный пистолет «зиг-зауэр», с которым так и не расстался после ликвидации Глеба Петровича. Потом немного подумал и вернул «ствол» в сейф. Он поедет с другим оружием, которое хранилось, законсервированное, в одном из многочисленных тайников запасливого Мойши, со старым добрым «карлом густавом», мощным шведским пистолетом-пулеметом, который он привез еще из Афганистана, перед этим собственноручно перерезав горло его первому хозяину.
Риска на самом деле немного: под стеклом белого служебного «Лендкрузера» Мойши висел ламинированный документ, отбивавший охоту у дорожных ментов не то что обыскивать машину, но даже лишний раз проверить водительское удостоверение.
Ну, вроде все собрано. Только сердце ноет и ноет. Это уже не от тревоги. Это уже от закупорки сосудов: врачи давно настаивают на аортокоронарном шунтировании, Агуреев вообще на него матом орет, чтоб ложился – «Четверка» оплатит любую клинику. Но все как-то было недосуг.
Теперь вот, если эпизод удачно завершится, обязательно сделает – он не такая сволочь, чтобы окончательно оставить хитрого, давно ставшего родным рязанца без старых друзей.
…Перед тем как покинуть кабинет, еще раз на всякий случай набрал телефон Береславского. Сам себе не поверил, услышав длинные гудки, а потом – довольный хитрый голос профессора:
– Алло!
– Здорово, Ефим Аркадьевич! Это Мильштейн.
– Здравстуйте, Семен Евсеевич. – Голос рекламиста заметно изменился. Посерьезнел, что ли.
Раньше подобные реакции забавляли Мойшу, теперь раздражают. Что он, вурдалак, что ли, на самом деле? Но Мильштейн был безумно рад, что толстяк нашелся, причем живой и, похоже, невредимый.
– Слушай, Ефим Аркадьевич, ты где сейчас обитаешь?
– Я в Пудоже, городок такой маленький возле Онеги.
– Чем занят?
– Фотографирую. Пейзажи отменные. И погода как по заказу.
– Очень хорошо. А ничего тревожного вокруг себя не наблюдаешь?
– Вроде бы нет, – недоумевающе ответил Ефим.
– Велесов не проявлялся?
– Не видел.
(Позже Ефим понял, чем вызван звонок Мильштейна – беспокойством о нем. Теплое чувство залило его душу: никогда не станет он Мойше задушевным другом, но после всего пережитого они и не чужие.)
– Не волнуйся, Семен Евсеевич! Тут все нормально. А если Велесов появится, то вряд ли он попрет на «сайгу», – запасливый рекламный профессор прихватил-таки с собой «сайгу-410», гладко-ствольный карабин, внешне – да и внутренне тоже – очень похожий на маленький автомат Калашникова – «АКМС».
– Я не про Велесова, – беспокойство так и не отпустило старого волка. Равно как и тянущая сердечная боль, они теперь сопровождали его повсеместно. – Еще раз, Ефим. Подумай, пожалуйста, и ответь. Вокруг тебя не происходит ничего неожиданного, необычного? Не торопись, пожалуйста.
Если бы он не попросил не торопиться, Ефим бы ответил отрицательно, ведь Мойшины интересы – бандиты и убийцы, а таковых вокруг Ефима явно не крутилось. Но он сказал «неожиданное и необычное». А здесь вся Онега – неожиданная и необычная. Не говоря уж…
Странно, что мысль о, мягко говоря, необычности Надюхи и ее семейки не сразу пришла Береславскому в голову. Он уже собирался рассказать Мойше о феномене, как вдруг вспомнил, что давал слово ребенку не делать этого.
А потому ответил уклончиво, промычал что-то.
