Виктор Притчетт - Птички в клетках (сборник рассказов)
— Я знаю, вы очень заняты, — сказала она. — И все же вы нашли время для никому не известной особы.
До того неизвестной, подумал редактор, что неизвестно, чего от нее ждать.
Слова как слова, зато голос! Он ждал, что она заговорит по-испански или на ломаном, режущем ухо английском, но она щебетала тоненьким, еле слышным голоском, как стеснительный английский малыш.
— Я и правда занят, — сказал он. — Через час у меня выступление, а сразу после него я вылетаю в Копенгаген — читать лекции… Чем могу служить?
— Копенгаген, — повторила она, словно запоминая на будущее.
— Вот-вот, — сказал редактор. — Я выступаю с лекциями о расовой дискриминации.
Люди, умеющие слушать, встречаются; но встречаются и такие, у которых все, что ни скажи, оставляет отпечаток. В ней же отпечатлевались еще и стены, и книги, и письменный стол, и ковер, и окна — все до мельчайших подробностей. Наконец она заговорила, захлебываясь совсем по-детски:
— В Гватемале я долгие годы только о том и мечтала! И говорила себе: "Поглядеть хоть бы одним глазком на дом, где делают эту газету!" Я не смела и помыслить, что удостоюсь беседы с самим Джулианом Друдом. Мне все кажется, что это сон. "Если увижу Джулиана Друда, — говорила я себе, — непременно расскажу ему, чем обязана моя родина этому дому и его статьям!"
— Дом никуда не годный. Мал для нас, — сказал редактор. — Мы подумываем его продать.
— Ой, не надо, — вскрикнула она. — Я перелетела через океан, чтобы увидеть его. И сказать вам "спасибо".
"Спасибо" спорхнуло с ее губ подобно поцелую.
— Из самой Гватемалы? Чтобы сказать мне "спасибо"? — Редактор улыбнулся.
— От всего сердца спасибо вам за статьи, — звенел голосок.
— Значит, у нашей газеты есть читатели в Гватемале? — Редактор порадовался за Гватемалу и переложил рукопись из одной стопки в другую.
— Их не так много, — сказала она, — но они так много значат! Мы только вами и были живы все эти мрачные годы. Вы не даете угаснуть факелу свободы. Вы как маяк цивилизации озаряете мрак, окутавший нашу страну.
Редактор приосанился. Конечно, тщеславия ему было не занимать, что греха таить, зато человек он был хороший. Добродетель не часто получает воздаяние. Интересно, националистка она или нет? Редактор возвел глаза к потолку, откуда привычно извлек — ему было известно все на свете — основные гватемальские проблемы. Он перебирал их, как клавиши рояля.
— Финансовый колониализм, — заговорил он. — Иностранные монополии, согнанные с земель крестьяне, национализм, трудоустройство жителей горных районов. Бананы. Уж не упомню, когда в последний раз ел банан, — сказал он.
До сих пор желтые глаза посетительницы ни разу не остановились на редакторе. Она все еще запечатлевала в памяти обстановку комнаты; сейчас ее взгляд перебежал на портрет.
Углубившись в сложности монокультурного сельского хозяйства, редактор сыпал цифрами, но она прервала его.
— Женщины Гватемалы, — сказала она, обращаясь к портрету, — в неоплатном долгу перед вами.
— Женщины?
Он не мог припомнить: писалось или не писалось в тех статьях о женщинах.
— Вы дарите нам надежду. Теперь, говорю я себе, мир прислушается, — сказала она. — Мы рабыни, нас гнетут созданные мужчинами законы, священники, устарелые обычаи. Мы тоже жертвы дискриминации.
И тут ее взгляд впервые остановился на нем.
— Ну-ну, — сказал редактор; когда его прерывали, он начинал скучать. — Расскажите-ка мне об этом.
— Я испытала дискриминацию на себе, — сказала она. — Я дочь мексиканца и английской гувернантки. Я видела, какие страдания выпали на долю моей матери.
— А чем вы занимаетесь? — спросил редактор. — Вы, как я понимаю, не замужем?
Редактор заметил, что при этих словах ее деревянное лицо заблестело, словно его покрыли лаком.
— После того как я насмотрелась на жизнь моей матери — ни за что! Нас у нее было десятеро. Когда отец уезжал по делам, он запирал всех нас. Мать высовывалась в окно, звала на помощь, но никому не было до нас дела. Люди шли мимо, толпились под окнами, глазели, потом уходили. Она вырастила всех нас. И истаяла. Когда мне исполнилось пятнадцать, отец пришел домой пьяный и зверски избил мать. Побои ей были не внове, но на этот раз она умерла.
— Какой ужас! Почему она не обратилась к консулу? Почему…
— Он избил ее за то, что она покрасила волосы. У нее были светлые волосы, и она рассудила, что, если станет брюнеткой, как те женщины, с кем он проводит время, он вернет ей свою любовь, — лопотал детский голосок.
— За то, что покрасила волосы? — переспросил редактор.
Случаи из частной жизни, даже самые необычные, редактор всегда пропускал мимо ушей. Как можно интересоваться такими пустяками! В общественной жизни и не такое творится, притом у всех на глазах. Поэтому он слушал ее вполслуха. Что ему ни рассказывали, он мигом раскладывал по разделам, мало относящимся к предмету, а от них шел к обобщениям. И сейчас он гадал, голосовала ли мисс Мендоса и если да, то за какую партию? Существует ли в стране индейский блок? Редактор глянул на часы. Он умел прикинуться, будто слушает, очаровать, оживить беседу вопросом и, не дав посетителю опомниться, выпроводить его.
— Настоящее убийство, вот что это такое было, — не без самодовольства объявила она.
И вдруг до редактора дошел смысл ее слов.
— Уж не хотите ли вы сказать, что вашу мать убили! — вырвалось у него.
Она кивнула — видно, считала тему исчерпанной. Произвела впечатление — чего еще надо! Она подняла с полу бумажный мешок, вынула из него коробку печенья и водрузила на стол.
— Я привезла вам подарок, — сказала она. — С благодарностью от гватемальских женщин. Шотландское печенье прямо из Гватемалы. — И горделиво улыбнулась этому дикому сочетанию. — Откройте коробку.
— Открыть? Что ж, открою. Разрешите вас угостить? — подыграл ей редактор.
— Ни в коем случае, — сказала она. — Это для вас.
Убийство. Печенье, подумал он. Да она ненормальная.
Редактор открыл коробку, вытащил печенье, куснул раз-другой. Она смотрела ему в рот — снова запечатлевала все, что видела. Ела его глазами. Он уже собрался было встать и обратиться к ней с напутственным словом, но она воздела короткую руку и указала на портрет.
— Это не вы, — вынесла она приговор.
Вынудила есть печенье и решила, что теперь он в ее власти.
— Почему? — спросил он. — По-моему, очень похож. А по-вашему?
— Ничего общего, — сказала она.
— Да что вы! — Редактор обиделся, и святой на его лице взял верх.
— Чего-то тут недостает, — сказала она. — И теперь, когда я вас вижу, я знаю, чего именно.
Она встала.
— Не уходите, — сказал редактор. — Скажите, чего вам недостает в портрете. Он, знаете ли, выставлялся в академии.
Уж не прорицательница ли она, промелькнуло у него.
— Я поэт, — сказала она, — и чую в вас провидца. Вождя. А на этом портрете не один, два человека. Но в вас нет раздвоенности. Вы для нас бог. Вы понимаете, что и женщины подвергаются дискриминации.
Она протянула ему свою пророческую длань. Редактор взял ее руку своей загорелой рукой, и язычник на его лице одолел святого.
— Можно мне прийти на вашу лекцию сегодня вечером? — спросила она. — Я узнала о ней от вашей секретарши.
— Конечно, конечно. Разумеется, разумеется, — ответил он, провожая ее до дверей приемной. Тут они попрощались. Он глядел, как она уходит, печатая шаг толстыми ногами, точно солдат.
Редактор прошел в комнату секретарши. Она закрывала машинку.
— А вы знаете, отец этой женщины убил ее мать за то, что она покрасила волосы?
— Она мне рассказала. Вот уж влипли так влипли. Завтра она как пить дать объявится на вашей лекции в третьем ряду, спорим? — сказала грубиянка.
И ошиблась. Мисс Мендоса объявилась в Копенгагене, но не в третьем, а в пятом ряду. На выступлении в Лондоне он ее не заметил; безусловно, не видел он ее и в самолете, и тем не менее она была тут как тут — приземистая, простоватая, с черными как смоль волосами, она резко выделялась среди высоких светловолосых датчан. Редактор затруднился бы сказать, кто она такая: у него была плохая зрительная память. Людские лица сливались для него в обобщенно-упрощенные очертания обращенных. Но он приметил ее, когда сошел с трибуны и она воздвиглась на обочине кружка, в центре которого моталась туда-сюда его белоснежная голова — он отвечал на вопросы. Она внимала, ревниво и недоброжелательно поворачивая голову — сначала к каждому спрашивающему, потом выжидательно — к нему. Когда он отвечал, она укоряла спрашивающего взглядом. Редактор принадлежал ей. Она продвигалась все ближе и ближе, в самый центр кружка. Пахнуло чем-то вроде мускатного ореха. А вот она и рядом. Держит в руке большой конверт. Тут председатель сказал:
